Читать интересную книгу Письма президентам - Александр Минкин

– Раиса Александровна, а что он говорил, получая очередные замечания цензоров?

– Только благодаря этим замечаниям он и сумел их обломать. Замечания были такими идиотскими, что из оружия против Богомолова превратились в оружие против цензоров. Богомолов превратил.

– А как к нему попала рукопись романа с цензорскими замечаниями? Это же никогда не выходит наружу. Автор никогда этого не видит.

– Когда Богомолов понял, что в «Юности» ведут с ним мутную игру, он дал телеграмму главному редактору Полевому – сообщил, что возвращает аванс, и потребовал немедленно вернуть все экземпляры. А они ему отдали два из четырех. Он настаивал, звонил. Идет неделя, другая… А дело в том, что Полевой за спиной Богомолова, боясь за две главы («В стодоле», где генерал чихает, и «В Ставке», где Сталин. – А. М.), отдал роман на спеццензуру в Министерство обороны.

Генерал поставил визу «Печатать нельзя», велел переплести рукопись и увез на дачу. А сам уехал в отпуск на курорт на 45 дней. Но выносить документы (а для них роман был документом) из стен ведомства категорически нельзя. Когда Богомолов об этом узнал, он заорал: «Они у меня в руках!» И когда генерал вернулся с курорта, спешка с возвращением романа Богомолову была страшная, потому что Богомолов пер как танк: «Отдай рукопись!» И никто даже не поглядел в переплетенный экземпляр. А там и были эти замечания: полковник писал карандашом, а генерал – авторучкой.

– А все-таки что он говорил?

– Сперва был натянут как струна, а потом, конечно, с юмором и матом. Как сам Богомолов хвалился: «Пятнадцать минут без передыху и без повторов». Но, конечно, надо было видеть Богомолова, когда он обнаружил несколько страниц перечеркнутыми и замечания типа «в параграфе таком-то убрать то-то».

«Параграф» трах-тарарах! В романе главы, а в головах цензоров параграфы.

А началось вроде бы радужно. Главред «Юности» Полевой, прочитав роман, пригласил Богомолова в редакцию и сказал ему: «Я был на фронте с первого и до последнего дня, я полковник и войну, слава богу, знаю. Я поражен вашей компетентностью, вашим знанием войны, всех деталей и воздуха того времени и вашей памятью. Все это удивительно здорово, но…»

Ах, эти сочувственные «но» главных редакторов. Они тебя хвалят, а когда растаешь, добавляют «но…» и объясняют про высшие силы и непреодолимые обстоятельства. После восторженных похвал Полевой добавил: «Я имею в виду прежде всего главу „В Ставке“, изображение Сталина, наркомов, маршала Баграмяна и эпизоды с генералами. Ко всему прочему, эти места, да будет вам известно, делают роман практически непроходимым. От эпизодов со Сталиным и с генералами надо избавиться без колебаний и без малейшего сожаления».

За спиной Богомолова редакция стала посылать роман в Главное управление Министерства обороны, в КГБ, в МВД, главному военному цензору, в Главное политическое управление и т. д. Богомолов пишет: «Всего в закрытом “рецензировании” рукописи в разных ведомствах, судя по официальным отзывам и пометкам на полях, участвовало не менее восемнадцати генералов и старших офицеров – от просто начальников до узких специалистов, в частности в области криптографии и радиопеленгации. Замечу, что ни одного профессионального замечания они мне вчинить не смогли. Причем всюду соблюдалась иерархия: генералы оставляли автографы только шариковыми ручками, а остальные – карандашами».

В своих записках Богомолов почти сочувствует робким сотрудникам журнала, понимает их. Но от этого ему было не легче:

«Ответственным секретарем “Юности” был немолодой человек. После войны, еще при Сталине, была расстреляна его жена по какому-то облыжному политическому обвинению. Это был сломленный, крайне осторожный человек, но большой энтузиаст “спеццензуры”. Из перестраховки, опасаясь, как бы потом его не обвинили в идеологических просчетах, он последовательно, официально и неофициально, отправлял по второму кругу рукопись аж в семь адресов; в двух компетентных организациях, куда он пытался загнать экземпляры, от дачи заключения уклонились».

Хуже всего, что Богомолов оказался белой вороной. Все другие авторы так или иначе соглашались на изменения, сокращения, переделки. Даже Солженицын не раз шел на уступки. И даже после публикации знаменитого «Одного дня Ивана Денисовича», имея за спиной «самого Хрущева», Солженицын был вынужден, например, изменить название рассказа из-за идиотских опасений: мол, «Случай на станции Кочетовка» будет истолкован как намек на главреда журнала «Октябрь» Кочетова. Рассказ опубликовали под названием «Случай на станции Кречетовка». Когда все соглашаются, протестовать трудно. Богомолов пишет, что воевать за роман ему мешала «дрессированность советских авторов, их покорность и убежденность в том, что все замечания, которые „учреждения“ и „инстанции“ им вчиняют, имеют директивный характер и обязательны для авторов и изданий». По рукам в самиздате ходили неопубликованные стихи одного из самых упрямых и честных – поэта Бориса Слуцкого, фронтовика:

Лакирую действительность —Исправляю стихи.Перечесть – удивительно —И смирны и тихи.И не только покорныВсем законам страны —Соответствуют норме!Расписанью верны!Чтобы с черного ходаИх пустили в печать,Мне за правдой охотуПоручили начать.Чтоб дорога прямаяПривела их к рублю,Я им руки ломаю,Я им ноги рублю,Выдаю с головою,Лицемерю и лгу…Все же кое-что скрою,Кое-что сберегу.Самых сильных и бравыхНикому не отдам.Я еще без поправокЭту книгу издам!

Один Богомолов уперся. Привыкнув к всеобщему послушанию, редакция «Юности» обижалась на строптивого автора. Полевой писал ему: «Мне совершенно непонятны Ваши упреки якобы в нашем недоверии к Вам как автору и к Вашему произведению. Мы послали рукопись на консультацию в соответствующие организации, что было оговорено в подписанном Вами договоре, ибо в повести речь идет о сложной деятельности наших контрразведчиков в период Отечественной войны. Иначе мы и поступить не могли, да Вы и не возражали против этого. Где же тут недоверие? Даже Лев Толстой внимательно прислушивался к замечаниям доброжелательных критиков и не раз правил свои рукописи по их советам».

Склочный автор не спускал редакторам ничего. На благодетельный совет брать пример с Льва Толстого доведенный до белого каления Богомолов ответил:

«Доброжелательные критики, к мнению которых прислушивался Лев Толстой, служили Литературе. Все же „соответствующие инстанции“, поправки и замечания которых <…> – это люди, не имеющие отношения к художественной литературе. Проблемы художественности и цельности произведения – за пределами их интересов, задач, а чаще всего и понимания.

P. S. Настоятельно прошу вернуть мне еще один экземпляр рукописи. Вы сообщили мне, что он находится «на чтении в соответствующей инстанции». Неужели до сих пор читают?.. Возможно, редакции неудобно затребовать его?.. Я в состоянии получить этот экземпляр немедленно в любой инстанции, только сообщите, где он есть».

А экземпляр-то валялся на даче у потерявшего бдительность генерала.

У Богомолова нашелся союзник – редактор издательства Аксенов. Он был убежден, что за ними следят, телефон прослушивают. Богомолов пишет: «Его подозрений я не разделял, но предложенную им конспирацию соблюдал неуклонно. Он звонил мне по телефону и с радостным азартом сообщал: “Приехали четыре ядреные телки! Групповичок!!! Жратвы понавезли и выпивки! Вот погужуемся!” Мы весело хохотали, и если бы нас подслушивали, должно было бы создаться впечатление, что два мужика радуются предстоящей выпивке и групповому сексу с приехавшими телками, меж тем это сообщение означало, что поступило очередное заключение на мой роман и что в этом документе четыре страницы и опять требуют изъятия текста (словом “ядреный” шифровались императивность и категоричность предложений так называемых “спеццензур”)».

И вот почти последняя стычка Богомолова с КГБ: «…в конце августа, после четвертого конфликтного и очень жесткого с моей стороны разговора в приемной с начальником Пресс-бюро КГБ СССР В. Ф. Кравченко в присутствии двух полковников, его подчиненных, когда я в лицо им заявил, что “они меня достали” и “пусть все они станут раком на Красной площади – но я даже запятую не сниму в романе”, он позвонил мне на другой день и как наилучшему другу радостно сообщил: “Вы нас убедили! Мы отзываем все свои замечания. Никаких претензий к вашей рукописи у нас нет!”»

Богомолов поверил, а напрасно. Обнаружилось, что «три страницы своего заключения – дословно, до буковки! – Прессбюро загнало в заключение главного военного цензора Генштаба, без визы которого рукопись не могла быть опубликована».

…В истории остаются люди, которые совершили невозможное. Суворов прошел через Альпы. Весь мир считал, что это невозможно. Богомолов прошел через советскую цензуру. И не потерял ни одного «параграфа», не отдал ни единого слова. За Суворовым шла армия, Богомолов шел – один – против армии, КГБ, покорных редакций – против системы. Ну, не совсем один – тихий редактор Аксенов (разведка) и жена (тыл).