произойдет. Мы идем в бесплатную клинику с ордером на досье Кэмерон, а затем толкаем его прямо через стол к ней.
Уилл выглядит шокированным.
— Господи, ты сошла с ума, Анна. Ее дочь пропала. — Слово вспыхивает между нами, острое и сверкающее. — Ты не думаешь, что это дает Эмили передышку, небольшую выгоду от сомнений? А как насчет Троя Кертиса? Почему он получает пропуск? Он может быть тем, кто причинил ей боль.
Я вдруг осознаю, что в комнате жарко. Из кухни доносится запах жареной рыбы. Липкая крышка бара под моими руками. Вызов Уилла вовсе не риторический. Он думает, что я перешла все границы. И я могла.
— Я не забываю о Трое, — быстро говорю я. — Но Эмили была единственной, кто остался дома наедине с Кэмерон, и основной сиделкой. Она перестала притворяться, чтобы быть полноценной мамой. И это она провалила проверку на детекторе лжи. Я вовсе не думаю, что веду себя холодно, просто реалистично. У нас нет времени на детские перчатки, Уилл. Если бы Эмили знала о жестоком обращении, это чувство вины не только засветило бы детектор лжи именно таким образом, но и вовлекло бы ее. Может быть, она чувствует себя ответственной, потому что она ответственна. Может быть, она закрыла глаза, когда пришло время открыть их пошире. Может быть, она придержала язык, когда ей следовало крикнуть со стропил. — Барный стул подо мной, кажется, вибрирует от напряжения. Мой голос дрожит, полный жара. — Может быть, она защищала своего брата, Дрю, вместо Кэмерон.
Уилл откидывается на спинку стула, выражение его лица меняется.
— Ты кажешься ужасно эмоциональной, Анна.
— Я в порядке, — отвечаю я, мгновенно переходя в оборону. — Я просто знаю, что я здесь на что-то наткнулась. Слушай, я нашла это стихотворение в шкафчике Кэмерон. Это может быть важно.
Он берет открытку Кэмерон, когда я протягиваю ее ему, и молча читает строки. Закончив, он поднимает глаза.
— Черт. Какой пятнадцатилетний подросток читает Рильке?
— Раненый. «Я хочу быть с теми, кто знает тайные вещи, или в одиночестве». Разве это не говорит само за себя? Очевидно, что некоторое насилие носит случайный характер, больше зависит от случая и возможностей. Но иногда это очень специфично и синхронно, как будто есть скрытая связь, уязвимость, которую хищники могут почувствовать в определенных жертвах, даже увидев их впервые. Когда повреждение есть, оно может просвечивать, как радар. Почти как если бы самая темная часть чьей-то истории могла говорить непосредственно через их тело, живя в их клетках. Ты меня понимаешь?
Уилл выглядит смущенным, его лицо порозовело.
— Ты хочешь сказать, что это как-то связано с жертвами? Что они заставляют кого-то целиться в них?
— Нет, вовсе нет. Как раз наоборот. — Я снова беру открытку, чувствуя разочарование. Правильные слова кажутся мне неподвластными.
— Тогда как? Что происходит на самом деле?
— Однажды я работал с действительно умным психологом-профайлером, — пытаюсь я снова. — Он использовал термин «бэт-сигнал», чтобы говорить о подобных вещах, о том, как жертвы невольно сообщают о себе насильникам. Мы все приходим в мир с чистым ярким светом, верно? Мы невинны, свежи, как гребаные небеса. Яркие, чистые и невинные.
— Я верю в это, — говорит Уилл, и дрожь в его голосе заставляет меня чувствовать себя менее одинокой. — Каждый рождается с чистым.
— Да. — Эмоции вибрируют по невидимой нити между нами. — Но затем с некоторыми детьми — может быть, с одним из десяти, хотя это может быть ближе к одному из четырех — с ними случаются действительно тяжелые вещи, в их собственной семье или со знакомым, которому эта семья доверяет. Травмы, пренебрежение, жестокое обращение, манипуляции, принуждение, воздействие насилия. И у них нет ни инструментов, чтобы обработать это, ни слов, чтобы поговорить об этом. Поэтому следует тишина. Вынужденное соучастие. Стыд. Скоро то, что у вас есть, — это густая черная смола, и когда сквозь нее пробивается свет… — Я позволяю своему предложению затянуться, зная, что он, вероятно, понял, что я говорю не только о своих делах за эти годы, что кое-что из того, что я знаю, я пережила первой.
— Бэт-сигнал, — говорит он трезво.
— Да. Большой, как луна над Готэм-Сити. И каждый психопат, социопат, садист, алкоголик, самовлюбленный кусок дерьма где угодно может увидеть это и прибежаться. И когда эти двое находят друг друга, они щелкают. Они узнают друг друга на каком-то глубинном уровне. Как будто они говорят на двух вариациях одного и того же языка.
— Вау, хорошо. Боже. В этом слишком много смысла. — Он поднимает влажную салфетку из-под стакана и начинает теребить ее, качая головой. — Но как происходит первоначальное насилие, если все получают чистый лист? Почему одни дети становятся мишенью, а другие нет?
— Кэмерон не было и четырех лет, когда ее жизнь перевернулась с ног на голову, — объясняю я Уиллу, в то время как мои мысли рикошетом возвращаются на десятилетия назад, к моему собственному детству, детству Дженни и бесчисленного множества других, набирая обороты. — Подумай о том, как это молодо, когда вся твоя жизнь вращается вокруг копейки. Но достаточно взросло, чтобы больше не знать, кто ты и где твое настоящее место. Даже если Кэмерон не казалась Эмили и Трою одинокой или напуганной, ты можешь видеть, как такое большое замешательство и неуверенность могли сделать ее слишком доверчивой к другим. Она хотела любви. Она хотела чувствовать себя хорошо. — Мышцы моего горла ощущаются напряженными и странными, язык отяжелел, но я заставляю себя довести мысль до конца. — И если этого было недостаточно, шрам от той ранней травмы вполне мог привлечь кого-то другого на ее сторону. Еще одного хищника.
Уилл вздыхает.
— Это было бы чертовски иронично. Я имею в виду, если Эмили и Трой думали, что помогают нуждающемуся ребенку, а в итоге причинили ущерб, который привел к ее похищению?
Он слушал.
— Ты спросил, почему я не могу отпустить Эмили с крючка, Уилл? Это именно так. Что, если все плохое, что случилось с Кэмерон, произошло после того, как ее спасли? После того, как она должна была быть в безопасности, защищена и счастлива? — Мой голос срывается на последнем слове. Мои руки дрожат на краю стойки.
Уилл заметил все это и