Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как только что вступил я в сие нежное здание, то первый удивительнее всех представился мне предмет. Две прелестные нимфы мылися в сем фонтане. Они были нагие, невоображаемые их нежности лица и тела всякого смертного тронуть были в состоянии. Они находились тут в полной воле, и ничто не препятствовало их открытию, изъявляли друг другу свои мысли без всякого подозрительного свидетеля, и что мне показалось сверхъестественным, так то, что они меня увидеть не могли, хотя я и стоял пред их глазами; и я уже тут проник, что данная мне от вихря епанча была тому причиною. Они играли между собою столь вольно, и думаю, что им и в мысли не приходило то, что мужчина присутствует с ними и есть свидетелем всех их обращений.
Когда кончились между ними различные забавы и дружеские разговоры, которые весьма много касались до мужеского пола, то говорила одна другой таким образом:
- Сего дня увидим мы на нашем острове млаконского обладателя Алима. Я слышала, Аропа приказывала ветрам, чтоб оные принесли его сюда, на остров. Ты поверить не можешь, другиня моя,- продолжала она,- сколько обладательница наша влюблена в Алима. Она никогда не таит предо мною своих предприятий и говорила мне, что все в свете сокровища не могут ей принести такого увеселения, какое она будет иметь, совокупившись с ним. Мы часто, принимая на себя образа некоторых насекомых, летали на остров Млакон и там целую ночь препроводили подле кровати обладателя оным. Аропа во все сии времена им любовалась и почитала себя выше всякой богини. Напротив же того, негодует всякий час на невинную его любовницу Асклиаду и всеми силами старается ее погубить; и если б я ее от того не удерживала, то бы, конечно, Асклиада давно уже рассталась со светом.
Когда я услышал сие, то члены мои онемели, я не знал, что мне должно было делать, однако предприял благодарить неведомую мою благодетельницу, чтоб тем лучше спасти жизнь, как мою, так и Асклиадину.
Как только выговорил я сии слова:
- Богиня ты иль нимфа?- так вдруг они, чрезвычайно испугавшись, закричали самым ужасным голосом.
В одну минуту увидел я пред собою превеликого исполина, который, не говоря мне ни слова, взял страшною рукою поперек и понес меня в неизвестную дорогу.
Пришед к превеликому дереву, которое покрывало собою и своими ветвями не малую часть земли, поставил меня на камень и стал с грозным видом спрашивать, каким образом нахожусь я на его острове. А как узнал от меня, что я и сам того не понимаю, то ударил весьма сильно ногою в землю, которая вся поколебалася под нами, а страшное то дерево начало подымать свои ветви; и наконец увидел я, что вершина оного досязала до облаков. Когда же сделался виден корень оного дерева, то исполин махнул рукою и растворил ужасную под оным пещеру, в которую немедленно приказал мне идти.
Как скоро я в нее вступил, то отверстие ее тотчас затворилось, и я стал окружен и покрыт землею, и вселилось в меня превеликое отчаяние, и я столько сделался тогда малодушен, что непременно пожелал искать моей смерти.
Все способы мне представлялись к отнятию у себя жизни, и орудия к тому были готовы; но не знаю, что-то непонятное препятствовало моему намерению и удерживало уже взнесенную руку к приобретению вечности; судьба, определяющая нам жизнь, всегда владеет нами.
Когда я был еще в самом великом смятении, то слышал, что земля поколебалась; пропасть сделала отверстие, и тот же исполин, взяв меня за руку, вывел на поверхность земли.
Как скоро я на оной появился, то приказано было снять мне епанчу, без которой сделался я виден. Исполин, извинившись предо мною, повел меня в великолепные покои, в которых увидел я явившуюся мне богиню. Она окружена была нимфами, которых как властью, так и красотою превышала.
Как скоро увидела меня, то, сделав приятную и приманчивую улыбку, посадила подле себя и говорила мне:
- Я сердечно сожалею, что во время моего отсутствия приняли тебя здесь не весьма изрядно. Этот грубый старик,- продолжала она, указывая на исполина,- имеет варварские рассуждения и угрюмый разум. Он никогда не может различать людей и поступает всегда по закоренелому в нем тиранству.
После сих слов выняла она белый платок и начала отирать мое лицо, которое от превеликого моего беспокойства покрыто было потом и пылью, а нимфы, следуя своей повелительнице, предприяли делать то же.
Одна взяла из рук моих шлем и положила его на софу; другие перебирали мои волосы и приводили их в порядок; некоторые оправляли мое платье и хотели придать ему внешность; а прочие в то время приготовлялись исполнять повеление своей обладательницы.
Что касается до меня, то я не иное что делал, как оказывал мою благодарность на все ее приветствия. Имя ее, которое слышал я от ее нимфы, приводило мысли мои в превеликий беспорядок, ибо я знал, что у вас ни одна богиня так не именовалась; но могущества ее и власть принуждали думать меня, что она бессмертная; однако как бы то ни было, только приметила она во мне великую к себе холодность, и можно ли, чтоб я, будучи встревожен различными воображениями, способен был ко истреблению владеющей мною страсти. И так находяся на сем острову больше недели, не показал ни одного знака моей к ней горячности, которой она чрезвычайно желала. Мне же никоим образом невозможно было плениться ею, ибо как сердце мое, так и я сам находился уже не в моей власти.
Некогда при захождении солнца, когда мы находились в объявленном мною Аврорином храме, Аропа, беспокоившись весьма много моею несклонностию и думая, может быть, что я не понимаю ее желания, предприяла изъясниться мне словами:
- Ты знаешь, Алим, сколь я тебя люблю; но к удовольствию моего желания вижу в тебе необычайную суровость. Я всякий час тоскую, вздыхаю и терзаюся тобою, и, может быть, суетною надеждою ласкаюсь. Когда всхожу на небеса, я тамо все безоблачные места наполняю моим стенанием, в таком же отчаянии и с тою же прискорбностию нисхожу на Землю. Вся вселенная исполнена моею горестию, стыжуся я богов, стыжуся всех смертных, и наконец мучительна мне вся природа. Возможно ль было мне когда подумать, чтобы от смертного бессмертная была презренна.
- Великая богиня,- говорил я ей,- меня ужасают твои слова, и я не знаю, какое извинение могу принести в неумышленном моем проступке. Что ж касается до презрения моего к тебе, то ты никогда презренна быть мною не можешь, а сердце мое во веки уже отдано другой; ежели столь велико твое могущество, возврати его и владей им до конца моей жизни.
При сих словах сделала она суровый вид и ушла от меня.
Я препроводил весь тот день в задумчивости, также и ночь покоился мало. Проснувшись поутру, увидел себя в моем доме; весьма тому обрадовавшись, с превеликою нетерпеливостию ожидал к себе Бейгама и хотел уведомиться от него обо всем, что происходило в городе во время моего отсутствия; впрочем, об оном упоминать совсем я был не намерен, а желал прежде услышать от него. В скором времени пришел он в мой покой, но в такое привел меня удивление, что я действительно потерял мое рассуждение: первое, не говоря о моем отлучении, начал он со слезами укорять меня моею строгостию, что я весьма сурово поступил с Асклиадою.
- Возможно ли это, государь?- продолжал он.- Вместо того чтоб вам сочетаться с нею браком, ее ты выслал из города, отлучил того дому, в котором она рождена и воспитана, заключил вечно в темницу и определил страдать ей во всю ее жизнь. Ты ведаешь, государь, сколько она тебя любит, и в воздаяние за ее к тебе преданность вознамерился ты лишить ее жизни.
Какой бы человек возмог это услышать без помешательства разума? Я окаменел и не знал, что мне отвечать должно было; ежели спросить у него, где Асклиада находится ныне, то бы, конечно, почел он меня сумасшедшим; и для того притворясь тем неистовым повелителем, который поступил с нею варварски, стал его обнадеживать, что, может быть, ныне ненависть моя к ней минуется, и я еще к вечеру прикажу возвратить ее во дворец; а для оказания большей моей к ней благосклонности поеду сам за нею.
В одну минуту приказал я все изготовить к отъезду и тотчас отправился в путь, взяв с собою одного Бейгама, ибо я намерен был от него обо всем уведомиться и открыть ему все мои приключения, которые колебали душу мою, сердце и мысли.
Мы уже находились не близко от города, как Бейгам, приметив во мне необычайные движения, прервал наше молчание, ибо образ мой показывал, что я почти уже лишался духа.
- Я примечаю, государь,- говорил он мне,- что ты сам сожалеешь о твоем поступке, и вижу, что превеликое раскаяние владеет твоею душою.
- Возлюбленный мой Бейгам,- отвечал я ему,- если б ты знал, какое я теперь мучение терплю, то вместо того, что ты на меня негодуешь, оплакивал бы сам горькое мое состояние. Свирепости во мне никакой нет, и до конца моей жизни сие презренное чудовище в сердце моем иметь места не будет; и неужели я такой варвар, что которую всех больше в жизни моей люблю и почитаю, на нее на первую обратил мое тиранство. Знай, любезный мой друг, что я сам скорее потеряю мою жизнь, нежели увижу в несчастии Асклиаду.
- Маэстро Перес. Органист - Густаво Беккер - Классическая проза
- Гора душ - Густаво Беккер - Классическая проза
- Изумрудное ожерелье - Густаво Беккер - Классическая проза