Теперь же заказчики выстраивались в очередь. Он продавал одну картину за другой. Начиная с зимы 1910 года он как будто обрел второе дыхание. Дни, когда он брал в руки ведро и кисть и отправлялся красить чужие дома, потому что семье не хватало денег, чтобы заплатить за еду или квартиру, остались в прошлом. Настало время представить Сварстада Шарлотте Унсет.
У Шарлотты Гют Унсет были живые, переменчивые серые глаза и тонкие черты лица. «До чего же она восхитительна — маленькая темпераментная маркиза!» — сказал о ней как-то Нильс Коллетт Фогт[180]. Любой гость сразу понимал, кто в доме является естественным центром притяжения. Не восходящая знаменитость Сигрид, не красавица Рагнхильд и не очаровательная младшенькая, Сигне, — нет, это была хрупкая Шарлотта с ее острым как бритва умом. Ее вид и речи свидетельствовали о том, что она — особа крайне своевольная. Мать гордилась своей знаменитой дочерью, но при этом головы не теряла[181]. Ее скепсис находил выражение в датском словечке, которое так часто можно было услышать из ее уст: «Неужели?»
Шарлотта Гют Унсет привыкла «распоряжаться», приказывать и управлять прислугой. Со временем она также привыкла находить выход из денежных затруднений, даже если сама не могла обеспечить себе заработок. Когда нужда совсем уж прижимала, она продавала книги и мебель, она научила дочерей самих зарабатывать себе на хлеб. Сущность ее личностных проблем, возможно, лучше всего продемонстрировала неудача с переводческими заказами: Шарлотта Унсет не способна была подчиняться порядку, заведенному другими. Зато она вполне справилась с задачей дать дочерям строгое воспитание и внушить им уважение к образованию. И умела всегда поддерживать в доме чистоту, порядок и свежий воздух. И если в литературных творениях ее дочери часто встречаются грязные, душные, провонявшие кухонным смрадом комнаты и коридоры, то всегда по контрасту с другими — чистыми и уставленными цветами. Таким был дом Шарлотты, да и сама она — с окружающей «банальностью».
Шарлотте также следует приписать заслугу в том, что ее взрослая дочь в каждую свободную минуту шьет и вышивает. В ее доме было не принято беседовать за кофе с праздными руками. И с той же увлеченностью, с какой Шарлотта воспитывала детей и наводила порядок, она относилась и к книгам. Книги были настоящей ее страстью. Правда, литература XVII века нравилась ей больше современной. Роман «Пенни» ей, разумеется, не понравился. Как сказала Нини Ролл Анкер Сигрид: «Кому хочется видеть своих детей в самой гуще жизненных сражений?»[182]
Возмущение, которое вызвала в обществе «Пенни», не только не стихало, но и продолжало расти. В 1912 году Нини Ролл Анкер попросили сказать вступительное слово на дискуссионном собрании под эгидой «Женского клуба за избирательное право». Она отказалась. 17 февраля, в помещении для совещаний за Рококо-залом отеля «Гранд», скандальное собрание все-таки открылось. Пришло около трехсот женщин. Вступительное слово «в остроумной и артистической манере» произнесла Барбра Ринг. Но сразу после этого разверзся ад. Со всех сторон градом сыпались нападки на Сигрид Унсет, а также мужчин, эротику и литературу[183]. В защиту Сигрид Унсет выступили Фернанда Ниссен и Нини Ролл Анкер, однако самой язвительной оказалась реакция Регины Нурманн: она-то радовалась, что пришла на собрание умнейших женских голов Кристиании, и что же услышала? Одну грубость, насмешки и поверхностные размышления! По мнению Регины Нурманн, рабочие женщины, соберись они на дебаты по столь важной теме, никогда бы себе такого не позволили.
Сигрид Унсет же «только и делала, что заливалась смехом», записала тем вечером в дневнике Нини Ролл Анкер. Она спросила Сигрид, не расстроил ли ее весь этот шум. «Нет, я и не ожидаю от собраний женщин ничего, кроме глупостей, — отвечала она[184]. — Это было такое смешное зрелище, все, что мне оставалось, — это смотреть и слушать… Мне казалось, дамочки вот-вот начнут лупить друг друга сумочками по голове, но, к сожалению, до этого так и не дошло»[185].
Ей было легко улыбаться. Успех очень скоро заглушил скандал, ее провозгласили представителем нового поколения писателей. Унсет совершенно не волновало, что такой человек, как Вильям Нюгор, не позволил бы своим юным дочерям читать «Йенни». Сигрид Унсет не тревожили соображения приличий. План был ясен, воля, как всегда, тверда. Она верила, что два фронта, на которых проявляется ее стремление созидать, вскоре соединятся в одно страстное целое семьи и искусства, и этот творческий проект занимал все ее мысли.
Ожидания
Копенгаген, Лондон, Париж.
Наконец то, чего она так ждала, свершилось. Хотя ждать можно по-разному. Подтверждением тому была ее новая тайна. Но наконец можно было перестать притворяться. Она во многих отношениях воплощала в жизнь миф о презирающем условности богемном художнике, хотя вряд ли намеревалась доказать свою принадлежность к творческим натурам подобным образом. Жить с женатым мужчиной, отцом троих детей, послужить причиной того, что двоих из них отдали в детский дом, ибо отец их бросил… Неприятные факты, и от них было никуда не деться, даже если иногда в эйфории она и забывала о них. Как будто черная тень следовала по пятам за ее грешным счастьем — и пока писала «Йенни» в пансионате в Хёлене, и позднее, когда работала над сборником рассказов, который собиралась назвать «Обездоленные». Теперь, по крайней мере, у нее было хоть что-то: Андерс Кастус Сварстад официально получил развод. Более того, в скором времени они должны были пожениться. Она нашла ту любовь, которая одна могла ее удовлетворить, — любовь, стоящую выше всех законов. А теперь они готовились ее узаконить.
Сварстад собирался присоединиться к ней в Копенгагене. Унсет остановилась в гостинице «Отель Конг Фредрик» на улице Вестерволдсгаде, деньги у нее были — благодаря новой стипендии, которую дал фонд Хенриксена. В ожидании возлюбленного Унсет пишет Дее, уговаривая ту выбраться в гости, благо от Мальмё до Копенгагена совсем недалеко. Теперь все будет иначе, чем в последний раз, теперь они смогут встретиться почти на равных, делится Сигрид своей великой тайной. «Я в городе проездом — можно даже сказать, в свадебном путешествии, но пока в одиночку, — писала она. — Мой любимый обещал приехать, как только освободится. Отсюда мы поедем в Антверпен, и там, по предварительной договоренности, нас обвенчают в норвежском консульстве. Ну а потом направимся в Лондон, а дальше — по свету, пока хватит денег. По нашим расчетам, путешествие займет как минимум год». Сигрид заклинала Дею навестить ее, объясняя, что сама она не сможет покинуть город. Во-первых, потому что точная дата приезда Сварстада неизвестна; во-вторых, ей нездоровится: «то и дело меня тошнит и т. д.». В такой ситуации ей не хотелось бы разъезжать по гостям, писала она. Таким образом, Дея первая узнала о ее «обстоятельствах»[186].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});