Читать интересную книгу Меловой крест - Вионор Меретуков

Наконец, серьезные литераторы нехотя начали подавать голоса, отмечая некоторые достоинства романа. Так, известный прозаик Егор Петров назвал роман "маленьким шажком на пути к читателю", намекая на то, что должен же кто-то, в конце концов, перекинуть мостик между классическим наследием прошлого и беспомощными мозгами современного потребителя, приученного к "пляжной" литературе.

Некий Иосиф Буц, злобный литературный старец, издавна подвизавшийся на ниве очернительства и критиканства, проницательно предсказал Юрку безоговорочный успех.

Буц связывая его с абсолютно точно угаданной молодым (?) писателем необходимостью опростить, низвести до примитива лучшие образцы классической литературы, чтобы сделать понятными нынешнему поколению читателей произведения всех приличных сочинителей, начиная с Федора Достоевского и кончая Генри Миллером.

Юрий Король своими словами — или, если угодно, языком улицы, по-своему талантливо, опускаясь до уровня современной толпы, пересказывает старые, как мир, истории. Это — печальная, лицемерно признавал дряхлый злопыхатель, но, к сожалению, объективная реальность.

И, сострадая интеллектуальной убогости современного читателя, добавлял, что если что-то все-таки сегодня читают, то пусть уж читают это говно. Оно хоть слегка, в отличие от многого другого, но все же напоминает настоящую литературу.

А впрочем, риторически восклицал беспринципный критик, может, лучше вообще ничего не читать, чем читать всякую мерзость. Лучше уж сидеть на берегу реки с удочкой, созерцая беспечно бегущие по вечному небу облачка, предаваясь безделью и покойно думая о бренности сущего. Чем он сам с удовольствием и занимается с одна тысяча девятьсот тридцатого года, чувствуя себя превосходно в свои девяносто с хвостиком.

Кстати, сам он романа не читал и судит о нем со слов своей малограмотной домработницы, которая осилила пока только половину этой никому не нужной книжицы. Когда она прочтет ее всю, он вернется к обсуждаемой теме, и тогда уж Королю несдобровать, грозно пообещал престарелый ворчун.

Знаменитый Евгений Бармалеенко, этот зубр отечественной поэзии, отрастивший боевые рога еще при прежнем режиме, заметил, что проза Юрия Короля вне критики и тоже предсказал ей победоносное шествие по трупам собратьев по перу, потому что "творчество этого генералиссимуса пошлости" — достаточно профессионально переработанная и доступно пересказанная для второгодников беллетристика Золотого века. Так сказать, коктейль из кастрированной классики, переложенной на собачий язык.

Попутно Бармалеенко пристегнул Юрку ярлык, назвав его Эллочкой Людоедкой в матросском костюмчике, словарный запас которого находится на уровне лексики трехлетнего Шурика Пушкина.

Юрок не знал, как ему реагировать на последнее замечание. Вызвать обидчика на дуэль? Или воспринять его слова как похвалу? Как-никак тот сравнивал его с гениальным русским поэтом…

Несчастная университетская профессура, зарплата которой резко взметнулась вверх и, наконец-то, сравнялась с медяками уборщиц, пыталась поднять свой слабый голос в защиту истинной литературы, разумеется, не причисляя к ней произведение скандального автора.

Декан филологического факультета МГУ профессор Франц Иосифович Габсбург с университетской трибуны официально проклял роман вместе с его автором, плохо представляющим, по мнению ученого, в чем состоит назначение истинной литературы, и, кроме того, носящим такую неподобающую для солидного писателя фамилию. "Какой такой еще Король? — гремел Габсбург, потрясая кулаками. — Не хочу знать никакого Короля! Нет такого писателя!"

Вскользь коснувшись достоинств книги, состоящих, на его взгляд, лишь в высоком качестве полиграфии, профессор советовал автору пройти с репетиторами ускоренный курс начальной школы, чтобы овладеть хотя бы азами русского языка.

И он любезно обещал, если от Юрия Короля последует соответствующая просьба, в свободное от лекций время рассмотреть этот вопрос. И если Королю повезет, и профессор будет пребывать в хорошем настроении, то проситель получит имена и адреса этих репетиторов. Естественно, за плату…

…По слухам, Юрок страшно разбогател. Говорили, что первая же его книга принесла ему столько денег, сколько не приносили знаменитым авторам детективов и дурацких "любовных" романов их многостраничные книжищи в красочных суперобложках.

Юрок, долженствовавший по всем российским законам "залечь на печку" и там, в приятном тепле, лениво нежиться, наслаждаясь завоеванной славой и богатством, неожиданно поразил всех — и, полагаю, себя в первую очередь — в одночасье развившейся бешеной работоспособностью, которая привела его к созданию в рекордно короткие сроки еще одного шедевра под названием "Закат оптимиста".

Юрок работал почти круглосуточно.

Я несколько раз звонил ему. Он с трудом отрывался от письменного стола, отвечая мне односложно и невпопад и явно торопясь вернуться к любимому занятию.

Вторая книга наделала еще больше шума.

Итак, Юрок был на вершине славы. Он написал две книги, которые были изданы миллионными тиражами не только у нас в стране, но и за рубежом.

И, судя по всему, Юрок не собирался успокаиваться.

Просто сказка какая-то…

Еще одна новость. И на этот раз совсем уж отвратительная. У меня подходят к концу деньги. Мои картины никто не хочет покупать. У меня нет заказов! И я ничего не делаю!

Я перестал поставлять на рынок поточные шедевры. Да и орудия производства: мольберт, кисти, краски, даже старая куртка, в которой я любил работать, — все осталось в моей брошенной квартире. Не говоря уже об эскизах, набросках и законченных работах… Хотя мое творчество никого не интересует, без всего этого я чувствовал себя голым…

Я нахожусь в состоянии, близком к отчаянию.

Зато пошел в гору Алекс. Я уже говорил, что у него, наконец, появились богатые заказчики, которых привлекала манера письма Алекса. И, конечно, его волшебная способность передавать настроение.

В его картинах была пленительная недосказанность, загадка неясного размытого вопроса… Его работы, особенно прелестные женские портреты, своей романтизированной незавершенностью напоминали полотна английских мастеров восемнадцатого века.

Некоторые из моих старых заказчиков переметнулись к нему.

О нем заговорили… Впереди замаячили персональные выставки. Чуть ли не в Манеже.

По правде сказать, мои друзья стали вызывать у меня серьезные опасения. Я сравнивал их и свои творческие возможности. И это сравнение говорило в мою пользу. По масштабам таланта я стоял, вне всяких сомнений, неизмеримо выше их и теперь считал себя обойденным славой.

И это не была зависть. Это была беспристрастная, объективная уверенность в своем изначальном превосходстве. Я пребывал в недоумении, Фортуна никак не желала поворачиваться ко мне лицом, я по-прежнему любовался видом ее раздолбленной, омерзительно развратной задницы. Опять очередная несправедливость, с тоской думал я…

И снова для меня остро встал вопрос об удаче, везении и судьбе-индейке.

И помимо этого, мне нужно было просто думать о хлебе насущном. Должен же я был что-то жрать на завтрак, обед и ужин! Хотя бы макароны или тыквенную кашу!

Впервые за последние десять лет я вынужден был взять взаймы. У Алекса. Алекс, святая душа, одолжил мне денег на неопределенный срок. И сделал это удивительно тонко и необидно. Потом повел в ресторан, где окончательно добил меня широтой своей натуры и благородством.

Он задал лукуллов пир, приказав принести пятьдесят граммов водки, кружку теплого мутноватого пива, салат из вялых огурцов со сметаной, бесцветный флотский борщ и две бледные сосиски с тушеной капустой. Венчал сие гастрономическое великолепие компот из сухофруктов. Прямо-таки царский обед в фабрично-заводском стиле.

Я давился пахнущим тряпкой борщом и с тоской вспоминал рестораны Венеции.

Сам Алекс к еде не притронулся, сославшись на отсутствие аппетита. Он сидел напротив меня и ласкал меня своими бархатными телячьими глазами. Я перехватил его взгляд, как раз когда подносил ко рту вилку с безвольно болтающейся на ней сосиской.

И едва не поперхнулся. Я узнал этот взгляд. Так многодетные матери смотрят на своих самых непутевых и самых любимых сыновей.

Я становлюсь суеверным, подумал я, тщательно пережевывая пищу. А что если мои неудачи — это наказание за сглаз?