Читать интересную книгу Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - Рауль Ванейгем

Вопрос «Сколько вам лет?» не задают не ссылаясь на власть. Дата уже содержит в себе ограничение. Разве не измеряют время начиная с установления какой—либо власти: появления Бога, мессии, босса, захваченного города? В аристократическом сознании, накопленное время является показателем власти: старость, но также серия предков, увеличение благородного могущества. При смерти, аристократ оставляет своим наследникам жизненную силу, тонизируемую прошлым. Напротив, у буржуазии нет прошлого; по крайней мере, она не признаёт его, её фрагментарная власть не подчиняется наследованию. Она пародирует путь дворянства: отождествление с цикличным временем, со временем вечного возвращения, удовлетворяется теперь отождествлением с мелкими промежутками линейного времени, последовательными и быстрыми переходами.

Отношения между веком и отправной точкой измеримого времени является не единственной нескромной аллюзией на власть. Я убеждён, что отмеренный век никогда не будет ничем кроме роли, ускорения времени реальной жизни посредством небытия, а значит на уровне видимости и в соответствии с законами адаптации. Захватывая власть, приобретаешь возраст. Раньше только старейшины, т. е. древняя аристократия или самые богатые жизненным опытом люди осуществляли власть. Сегодня даже молодёжь пользуется сомнительными возрастными привилегиями. Общество потребления развивает раннее старение; разве не изобрело оно этикетку тинейджера в качестве новообращённого слоя потребителей? Того, кто потребляет, пожирает неаутентичность; он подпитывает видимость, принося выгоду зрелищу и нанося ущерб истинной жизни. Он умирает там, где у него возникает привязанность, потому что это привязанность к мёртвым вещам; товарам, ролям.

Всё то, чем ты обладаешь, в свою очередь обладает тобой. Всё то, что превращает тебя в собственника, адаптирует тебя к природе вещей; старит тебя. Утекающее время заполняет пустоту, оставленную отсутствием «я». Если ты спешишь за временем, время бежит ещё быстрее: это закон потребления. Хочешь остановить его? Скорее оно задержит и состарит тебя. Нужно захватывать его фактически, в настоящем; но в настоящем, которое надо созидать.

Мы родились для того, чтобы никогда не стариться, никогда не умирать. У нас нет ничего кроме сознания, что мы пришли слишком рано; и некоторая доля презрения к будущему может уже гарантировать нам отменную долю жизни

17 глава «Зло выживания»

Капитализм прояснил природу выживания. Нищета повседневной жизни стала невыносимой в виду обогащения технических возможностей. Выживание стало экономией жизни. Цивилизация коллективного выживания увеличила мёртвое время индивидуальной жизни настолько, что роль смерти может уже преобладать над самим коллективным выживанием. Если только страсть к разрушению не превратится в страсть к жизни.

До сих пор люди лишь адаптировались к системе преобразования мира. Сегодня система должна быть адаптирована к преобразованию мира.

Организация человеческих обществ изменила мир, и мир, изменяясь, совершил переворот в организации человеческих обществ. Но пока иерархическая организация изучает природу и преобразовывается в борьбе, роль свободы и созидательности, зарезервированных для индивидов поглощается необходимостью адаптироваться к социальным нормам и их вариациям; по крайней мере в отсутствие общих революционных моментов.

Время индивида в истории является большей частью мёртвым временем. Этот факт стал невыносимым в последнее время, благодаря недавнему пробуждению сознания. С одной стороны, буржуазия доказала своей революцией, что люди могут ускорять преобразование мира, что они могут индивидуально улучшать свою жизнь, причём улучшение здесь понимается, как доступ в правящий класс, к богатству, к капиталистическому успеху. С другой стороны, она аннулирует своим вмешательством свободу индивидов, она увеличивает мёртвое время повседневной жизни (необходимость производить, потреблять, рассчитывать), она склоняется перед рискованными законами рынка, перед неизбежными циклическими кризисами с их бременем войн и нищеты, перед барьерами здравого смысла (человек не меняется, всегда будут бедные…). Политика буржуазии, и её социалистических артефактов, это политика давления на тормоза в автомобиле с прижатым к дну акселератором. Чем больше увеличивается скорость, тем более частыми, опасными и бесполезными становятся нажатия на тормоза. Скорость потребления является скоростью разложения власти; и одновременно, неотвратимая разработка нового мира, нового измерения, параллельной вселенной рождённой из падения Старого Мира.

Переход от системы аристократической адаптации к системе адаптации «демократической» резко увеличил существующий разрыв между пассивностью индивидуальной покорности и социальным динамизмом, преобразующим природу, между бессилием людей и мощью новой техники. Созерцательное отношение в совершенстве подходило феодальному мифу, почти неподвижному миру, поддерживаемому его вечными Богами. Но как дух покорности приспособился бы к динамическому видению рынков, производителей, банкиров, открывателей богатств, всех тех, кто знал не откровение неизменного, но откровение экономического мира, неутолимую жажду наживы, потребность в перманентном обновлении? Тем не менее, везде, где буржуазия вульгаризовала и обратила в стоимость настоящее, преходящее, надежду, она вместе с властью стремится лишить свободы реальных людей. Она подменяет теологическую неподвижность метафизикой движения; оба этих представления замедляют реальное движение, но первое с большим успехом и гармонией, чем второе; с большей последовательностью и единством. Идеология прогресса и перемен на службе у неизменного, вот парадокс, который отныне ничто не сможет ни спрятать от сознания, ни оправдать перед ним. В этой вселенной технической экспансии и всяческих удобств, живые существа сворачиваются в самих себе, затвердевают, живут мелко, умирают ради деталей. Кошмар предлагает взамен обещания полной свободы кубический метр индивидуальной автономии, строго контролируемой соседями. Хронотоп мелочности и низкой мысли.

Смерть в живом Боге придала повседневной жизни при Старом Режиме иллюзорное измерение, стремящееся к богатству многогранной реальности. Да, никогда не было ещё лучшей самореализации, чем в неаутентичном. Но что сказать о жизни при мёртвом Боге, при гниющем Боге фрагментарной власти? Буржуазия сэкономила на Боге, экономя на жизни людей. Она также превратила экономику в священный императив, а жизнь в экономическую систему. Такова схема, по которой программисты будущего учатся рационализации, планированию, гуманизации одним словом. И можно быть уверенными, что кибернетическое программирование окажется таким же безответственным, как и труп Бога.

Кьеркегор хорошо описывает зло выживания, когда пишет: «Пусть другие оплакивают злонравие своей эпохи. Меня раздражает её мелочность; то, что в ней отсутствует страсть… Моя жизнь приобретает одну—единственную окраску». Выживание является жизнью, сведённой к основам, к абстрактной форме, к ферменту, необходимому для того, чтобы человек участвовал в производстве и потреблении. Для римского раба, отдых и корм. Для бенефициаров Прав Человека, питание и самокультивация, достаточное количество сознания для того, чтобы играть роль, инициативы для обретения власти, пассивности для различения её регалий. Свобода адаптироваться к образу жизни высших животных.

Выживание — это замедленная жизнь. Видимость подразумевает такую трату энергии! Её интимная гигиена ловко вульгаризуется информацией: избегать сильных эмоций, следить за давлением, мало есть, разумно пить, выживать в добром здравии для того, чтобы лучше играть свою роль. «Чрезмерная работа, болезнь руководителей», говорит заголовок Ле Монд в одной из её рубрик. Следует экономить выживание, потому что оно изнашивает; надо жить мало, потому что выживание принадлежит смерти. Когда—то умирали в живой смерти, в Боге. Сегодня уважение к жизни не позволяет прикоснуться к ней, пробудить её, заставить выйти из летаргии. Умирают из—за инерции, когда количество смерти, которое мы носим в себе, достигает перенасыщения. Какая академия наук обнаружит интенсивность смертельных излучений, убивающих наши повседневные действия. Благодаря отождествлению себя с тем, чем мы не являемся, переходу от одной роли к другой, от одной власти к другой, от одного возраста к другому, как не стать в конце концов этим вечным переходом, которым является процесс разложения?

Присутствие, в лоне самой жизни, таинственной, но ощутимой смерти, смогло заморочить Фрейда до такой степени, что он признал онтологическое проклятие, т. н. «инстинкт смерти». Раскрытая уже Райхом, ошибка Фрейда прозрачна, сегодня проявленная феноменом потребления. Три элемента инстинкта смерти, нирвана, тенденция к повторению, мазохизм, не является ничем иным, как тремя стилями захвата власти: пассивно принимаемым ограничением, традиционным соблазном, посредничеством, осуществляемым как необратимый закон.