Читать интересную книгу Переводчица из «Интуриста» - Кира Михайловская

«Треньк!» — звенит тарелка. Мадам Бранд застывает. Фон Ренкенцов оборачивается к ней и тут же вскакивает со стула. Все смотрят на мадам, а она медленно, неловко согнувшись, поднимается из-за стола, поддерживая одной рукой подол платья, а другой судорожно хватаясь за воздух. Фон Ренкенцов подхватывает ее, помогает ей выпрямиться, и все мы видим пятно на белом платье мадам. Я смотрю на всех сидящих за столом и вижу на нескольких лицах тот же ужас, что и на лице маленького официанта. «Неужели это так ужасно?» — думаю я и слышу теплый урчащий бас Русакова:

— Это ничего… Это бывает…

Русаков подходит к мадам и говорит с улыбкой:

— Простите, мадам Бранд. И не огорчайтесь. Вам приведут платье в порядок.

Мадам смотрит на фон Ренкенцова, а фон Ренкенцов, переведя слова Русакова, наклоняется к мадам и говорит ей тихо: «Дорогая, мы не у себя дома, мы находимся в другой стране, и вы не должны забывать об этом».

Ренкенцов говорит искренне, он не предполагал, как видно, что выйдет такой скандал.

— Да, в другой. В другой! — выкрикивает мадам Бранд.

Мадам тоже кажется искренней. Ей, наверное, очень жаль своего платья.

— Дорогая, — скрипит фон Ренкенцов.

— Я ничего не хочу слышать! Мне надоело! Мне все надоело!

Это она говорит правду. Ей, видно, все до смерти надоело.

Парень робко приближается к Альме Бранд.

— Прочь! — кричит мадам.

Парень выпрямляется. Он не понимает еще, что сказано, но по интонации уловил, что сказано что-то резкое. И в тот момент, когда он выпрямился, Альма Бранд наотмашь бьет его по лицу. Она делает это ловко, почти профессионально. На щеке у парня сразу же выступает красное пятно. А парень бледнеет… Зал гудит. Многие вскакивают из-за столов и спешат к нам. Русаков резко поворачивается и выходит из зала. Возмущенно перешептываются представители Торговой палаты. Я подхожу к парню.

— Не стой здесь! Идем! — говорю я.

Уходят из ресторана Альма Бранд и фон Ренкенцов. Мы с парнем идем в официантскую, а навстречу нам спешит из кухни дядя Миша. Он несет на подносе новые закуски.

Мы не виделись с вами, мадам, после того случая. Чем он кончился для вас? Надеюсь, ничего серьезного? Фон Ренкенцов, наверное, был благоразумен, и вам не очень влетело. Вы по-прежнему дружны с ним? Я не знаю, как вы живете. Может быть, рента, дом с садом, небольшое хозяйство? А может быть, по-прежнему — служите хозяину?..

55

На другой день Русаков не появлялся на выставке, но через день пришел — сердитый, бледный, под глазами мешки.

— Опять курили? — спросила я его в коридоре.

— Опять курил.

— Ведь врач сказал: нельзя. Нельзя больше трех папирос. Так ведь вам наплевать. Вот умрете раньше времени…

— Не умру. Мы еще повоюем.

— Навоевались. Так навоевались — стыдно вспомнить.

— Верно. Вспомнить стыдно. Только это еще не конец.

— Когда же он будет — конец? Когда все это кончится?

— Вот проводим мадам, господина фон Ренкенцова, соберемся в спокойной обстановке с представителями фирм, обсудим все вопросы, придем к решению — тогда и конец.

— Мадам уезжает?

— Предложили.

— Вы?

— Зачем я? Государство наше предложило. Может, кто-нибудь и надеялся, что выставку выдворят тоже, но у нас решили иначе. Выставка остается.

— А как же будет?

— Остается Марта Стооль, представители фирм.

— Вот видите! Вот видите, какой вы! А еще курите…

Русаков улыбается.

— Ничего я не курю. Я послушный, Ася.

Очень он послушный, Русаков! Целыми днями сидит в кабинете с представителями фирм и все курит, курит. Им, этим представителям, если позволить, так они Русакова бы совсем замучили и нас всех своими товарами завалили. Русакову это нравится. Они, кажется, договорятся. Договорятся — как пить дать!

56

Уезжает выставка. Манекенши уже уехали, экспонаты отгружены. Мы провожаем Марту. Нам, честное слово, жаль расставаться с нею. Мы грустны — Русаков и я. И Марта грустна тоже. Ведь мы расстаемся навсегда. От выставки, от ее забот, волнений, от всего, что пережили мы с Русаковым, остается одна эта женщина — маленькая, худая, с сумкой в руках. Она переминается с ноги на ногу, она поднимает к Русакову милое серьезное лицо, на меня смотрит грустными глазами — вот сейчас она поднимется по трапу, исчезнет в дверях самолета, и вместе с нею исчезнет…

Постойте! Сначала надо проститься.

— Милая, милая моя Марта! — говорю я и беру ее за руку. — Вы приедете?

Марта кивает, опускает голову и чертит что-то носком туфля на асфальте.

— Вы купите путевку и приедете как туристка, — повторяю я, и Марта опять кивает и опять опускает голову.

— Вы приедете уже без мадам Бранд, — говорю я, — и Марта слабо улыбается. Мы все улыбаемся немножко.

— А может быть, я и не приеду, — говорит Марта.

— Обязательно приедете. У вас впереди вся жизнь, — улыбается Русаков. — Вы такая молодая.

— Молодая… — Марта смотрит в глаза Русакову. — Да, я как будто родилась недавно.

Это говорит Марта, молчаливая, застенчивая Марта, которая никогда ничего не говорит просто так. Нам становится еще грустнее.

— Ну вот и хорошо, — Русаков пытается быть веселым. — Вот и чудесно, вот и приезжайте.

Марта поднимает глаза на Русакова:

— Я вернусь на фабрику. Я буду делать рисунки новых тканей. И если мне удастся сделать что-нибудь хорошее, я назову эту ткань «Россия».

Мы тронуты. Русаков берет Марту за руку и гладит ее ладонь.

— Мы не забудем вас.

Вы и не знаете, Марта, сколько правды в этих словах Русакова.

57

Ты приходишь вечером в комнату переводчиков. Ты еле передвигаешь ноги от усталости. В комнате полумрак. Тихо. Ты плюхаешься на стул рядом с дверью, вытягиваешь онемевшие ноги и закрываешь глаза. Кто-то вздыхает рядом. Ты зажигаешь свет и видишь Валю. Если человек поздно вечером сидит в комнате переводчиков, если он вздыхает в темноте, — значит, человеку не повезло.

— Ты что, Валя, так поздно?

— Турист, ученый. С утра до вечера на заседаниях, встречах, и перевод такой сложный, специальный… Ты слышала, в Выборге открывается отделение «Интуриста»? Будут набирать переводчиков с твоим языком.

Валя закуривает сигарету.

— Вот выкурю последнюю, и пойдем. Слышишь, внизу часы бьют? Я все думаю, — как пробьют, пойду. Четвертый раз бьют, а я все здесь. Как твоя выставка?

— Уехала.

— Неужели это все правда? Все, что рассказывают?

— Правда.

— И про пощечину — тоже?

— Да.

Мы молчим. За дверью, изредка, приглушенные ковром шаги.

Валя гасит недокуренную сигарету.

— Пошли!

Вот ты идешь с Валей, со своей подругой, по улице. Ты исполнена нежности к ней, шагающей рядом, тебе дороги вот эти минуты, этот путь до Невского, путь, который вы проделываете вдвоем. Тебе хочется, чтобы он был чуть длиннее, потому что тебе кое-что надо сказать Вале. Да и Валя должна кое-что тебе сказать. И ничто не мешает вам. А вот вы уже стоите на Невском, на углу, под часами, от которых ваши пути расходятся, смотрите друг на друга, улыбаетесь и ничего не говорите. Глупые, глупые…

58

Мне нравятся благополучные концы. Нравится, когда любящие находят друг друга, больные поправляются, а не умирают, зло наказывается, а добро торжествует. Если в книге главный герой остается непонятый и страдающий, я думаю, что это только первая часть, что во второй части его непременно поймут, потому что люди не могут жить непонятыми, потому что без человеческого общения, взаимопонимания и любви жизнь теряет свой смысл.

— Все это краснобайство, эти разговоры о любви. Возвести плотину посреди реки, дать людям свет, построить дом каменный, с уборной, ванной, чтобы люди не бегали по нужде на другой конец деревни, — вот это чувства, достойные уважения. Я отвергаю всякое мелкое сюсюканье вокруг отдельного человека. Нет отдельных людей — есть нация и благосостояние, прогресс этой нации.

Так говорит Юрка. Когда он говорит так и стоит передо мной — широкоплечий, мужественный, — я начинаю сомневаться: а может, и правда все, что он говорит, может, самое правильное — это принять Юркину веру, раствориться в ней, служить Юрке и Юркиному делу до гроба и в этом найти счастье.

Когда же я остаюсь одна, когда меня обступают обыкновенные люди — Басманова, тетя Муза, Валя, Гоша, когда я подпускаю к себе их заботы, — Юрка начинает казаться ненастоящим, искусственно сконструированным.

Все мы живем под одним солнцем, но Юрка как будто повернулся к солнцу одной своей стороной. Другая — высохла, перестала существовать. Та самая сторона, которая делает людей людьми. Ведь нам не угрожает опасность превратиться в животных, но мы не избавлены от опасности превратиться в машины.

Об этом бесполезно говорить с Юркой. Он неизменно выйдет победителем из спора. Какой-то любитель афоризмов, из тех, кому нравится разнимать мир на части и укладывать его в формулы, сказал: «Будьте логичны, и вы будете непобедимы». Как будто логика — это не наука, выдуманная самими людьми.