Читать интересную книгу Переводчица из «Интуриста» - Кира Михайловская

— Анна.

— Анна? О, у нас тоже есть Анна! — Тоненькая девочка подбежала к одной, сидящей у зеркала, схватила ее за руки и потащила ко мне. — Знакомьтесь. Это тоже Анна. Анна Шьерфбек. — И, отойдя в сторону и оглядывая нас с любопытством, Ирен добавила: — Только вы совсем не похожи. Вы так не похожи, что могли бы демонстрировать в паре. У вас демонстрируют парами?

— Не знаю, — нерешительно ответила я,

— Разве вы не манекенша?

— Нет, я переводчица.

Глаза Ирен стали круглыми, она шлепнулась на стул, вытянув далеко вперед тонкие, как палочки, ноги.

— Так, значит, вы наша переводчица?

Я кивнула головой.

— Так, значит, вы не знаете, демонстрируют ли у вас парами?

Я покачала головой.

— Так, значит, вы ничего не знаете из этого? — Ирен покрутила пальцами, потом соскочила со стула, расправила плечи, высоко подняла голову и пошла вдоль комнаты, покачивая бедрами, а дойдя до стены, улыбнулась очень мило какой-то фотографии, прикрепленной у косяка двери, плавно повернулась и пошла обратно. Ирен так важничала, что я рассмеялась, а вслед за мною рассмеялись и все манекенши.

— Она совсем неплохая, — обратилась ко мне Анна. — И она лучшая наша манекенша.

Ирен снисходительно кивнула головой.

Внезапно она перестала быть серьезной, спросила у меня:

— Что она сказала? Я — самая лучшая? — Нос Ирен сморщился. — Ничего подобного! Вот она самая лучшая. И она. И она. Но самая лучшая, понимаете, самая, самая лучшая, как вы думаете, кто? — Ирен наклонилась ко мне, и ее распущенные волосы пощекотали мне ухо. — Самая лучшая — мадам! — Ирен отпрянула в сторону и торжествующе посмотрела мне в лицо. В темных ее глазах плавали смешинки. — Тсс! — Ирен приложила палец к губам. — Мадам идет!

49

Выставка наконец открылась, и с первых же дней ее работы изменилась моя жизнь. Я больше не вижу мадам Бранд. Разве только изредка во время демонстрации. Почти все время я провожу с девочками за кулисами. Альме Бранд теперь и не нужен переводчик, потому что фон Ренкенцов — он приехал в Ленинград — говорит по-русски. Рассказывают, что когда-то он жил в России довольно долго. Фон Ренкенцова я еще не видела. Однажды я спросила у Ирен:

— А что, этот фон Ренкенцов молодой?

— Не очень, — отвечает Ирен. — Ему уже было или скоро будет семьдесят. Девочки, сколько фон Ренкенцову лет?

— Семьдесят два, — отвечает Анна. — Ты разве не помнишь, два года назад праздновали его семидесятилетие. Его жена была на торжествах в том знаменитом лиловом платье. Ты разве не помнишь?

— Платье помню, а жену нет, — говорит Ирен. — А сам фон Ренкенцов — ничего. Симпатичный! Впрочем, скоро ты увидишь его сама.

Я знакомлюсь с Людвигом фон Ренкенцом несколько неожиданно. Неожиданно потому, что я не могла даже предположить, что этот высокий, очень прямой мужчина, с аккуратно причесанными блестящими волосами, — это и есть семидесятидвухлетний поклонник мадам. У него сдержанная, сухая манера поведения, и манекенши замолкают, когда он входит к ним в комнату. Он подходит к Элен и, почтительно наклонив блестящую голову, целует ей руку. Элен — та самая девушка из весьма уважаемой семьи, которая не по необходимости, а из каких-то других соображений подписала контракт с мадам Бранд. Фон Ренкенцов разговаривает с Элен, а потом переводит взгляд на остальных. Этот взгляд равнодушно скользит по пышному туалету Анны, по худеньким оголенным плечам Ирен и на секунду останавливается на мне. Я не вызываю интереса у фон Ренкенцова, и он, предложив руку мадам, выходит из комнаты.

— Ха-ха, — заливается Ирен, как только шаги в коридоре смолкают. — Какие мы важные! — И Ирен, подняв выше колен юбку, начинает важно обходить комнату, поочередно оглядывая каждую манекеншу.

— Он может зайти сюда в любую минуту! — останавливает ее Элен. — Перестань!

Тогда Ирен начинает плясать. Она пляшет блестяще, быстро перебирая ногами, склоняя гибкое тоненькое тело то в одну, то в другую сторону. Она пляшет каждый день по несколько раз, и если с ней отказываются плясать Анна и другие манекенши, то она пляшет одна, широко раскинув руки, вот как сейчас. Раз-два, раз-два. Качаются бедра, подергиваются плечи, и вздрагивает худенькая узкая грудь. Раз-два. Раз-два. Одна нога начинает постукивать об пол, выбивая ритм. Потом другая. Ирен перебирает ногами все быстрее и быстрее. Вздрагивают бедра, плечи, грудь. И вот наконец она срывается с места. Она кружится, приседает, постепенно выпрямляясь, и все ее тело пляшет, пляшет. И пляшут на лице темные-темные глаза — словно плеснул кто-то блестящей краски.

— Перестань, Ирен! Твой выход скоро!

Ирен перестает и, раскрасневшаяся, опускается на стул. Она приводит в порядок прическу, платье, и, когда звенит звонок и Марта начинает взволнованно бегать от гардеробной к гардеробной, Ирен поднимается, улыбается мне и выплывает из комнаты.

Но однажды Ирен заболевает.

— Ну конечно, все-таки здесь сквозняки, а она бегает неодетая, — говорит Марта и сокрушенно качает головой. Она щупает лоб у Ирен и говорит: — Горячий! Выпей молока! Я попрошу Геккерта, он принесет горячего молока.

— Да, да, — поддерживаю я, — надо выпить горячего молока и лечь в постель. Срочно!

Ирен улыбается мне и присвистывает, когда я говорю о постели, а остальные девочки стоят серьезные вокруг.

— Ну-ну, девочки, давайте переодеваться, — говорит Марта, и все медленно расходятся по комнатам: — А я пойду доложу мадам.

Марта уходит. Мы остаемся в комнате втроем: я, Ирен и Анна. Анна начинает переодеваться, а Ирен сидит около зеркала и рассматривает свое бледное лицо с воспаленными глазами.

— Я думаю, Ирен, что тебе все же лучше отлежаться. Не стоит выступать сейчас. Ну а вечером и подавно. Лучше полежи дня два.

Ирен ничего не отвечает мне. Анна уже одета — поверх купального костюма накинут легкий купальный халат, — когда дверь широко распахивается и в комнату входит Альма Бранд. Она устремляется прямо к Ирен, берет ее за подбородок и всматривается в ее лицо. Потом она поворачивается к Марте и спрашивает ее:

— Почему Ирен не одета? Она выходит третьей.

— Она нездорова, — говорит смущенно Марта. — Ведь я вам докладывала… У нее температура, насморк…

— Это ее не украшает! — Мадам резко поворачивается к Марте: — Я вас просила, мадмуазель, закрывать двери плотнее и вообще беречь девочек. Вы совершенно не считаетесь, мадмуазель, с моими просьбами. Зайдете вечером ко мне в номер, я хочу поговорить с вами. Ирен, одевайтесь!

— Но она не может выступать, она больна, — говорю я.

— Тем, кто сидит в зале, безразлично, больна она или здорова. Они заплатили деньги, и мы обязаны предоставить им за эти деньги все сполна. Все, что указано в программе.

— Неправда это! Вы не знаете наших людей! Если им сказать, если сказать Русакову…

Альма Бранд щурит глаза, закусывает нижнюю губу. Альма Бранд оживляется:

— Действительно, почему бы не сказать? Как это мне самой не пришло в голову?! «Простите нас, господа, мы не можем вам показать всего, что должны, ведь больна маленькая Ирен». Они, конечно, поймут, посочувствуют. А Ирен мы уложим в постель. Это ничего, что у нее подписан со мною контракт. Что такое контракт? Бумажка! Не больше! Что такое обязательства? Слова! Что такое доброе имя фирмы? Пустой звук! Не так ли?

Все молчат.

— Вы неправы, — говорю я. — Контракты не заключаются на человеческую жизнь.

— Ах да, я забыла, — смеется Бранд. — Ведь наш гид знает все о наших контрактах. Хорошо, Ирен, одевайтесь, вы поедете в гостиницу.

— Нет, — говорит Ирен, — мадам, я прошу вас… Я совсем здорова… Я почти здорова.

— Одевайтесь!

— Мадам, я хочу выступать!

Я протягиваю руку к Ирен. Я не могу видеть, как она начинает дрожать и какое жалкое, несчастное становится у нее лицо.

— Ирен, — говорю я.

— Уйдите, — кричит мне Альма Бранд. — Не смейте вмешиваться! Красный гид!

Я распахиваю дверь и выбегаю из комнаты.

50

— И вы что же, оскорбились, что ли? Обиделись? Как она сказала? Красный гид? Ай да Бранд! Выше голову, Ася, красный гид!.. А вы знаете, я уж думал, что это никогда не повторится.

Русаков стоит у распахнутого окна, вполоборота ко мне.

— Я был мальчишкой тогда, — говорит он. — Ну сколько мне там было — лет восемнадцать, наверное, а то и меньше. Возил дипломатическую почту. Не знаю, что там было в мешках, — мне все казалось, что государственные тайны. Я гордился, знаете, такой подъем испытывал, волнение, считал себя на самой передовой, самой ответственной линии. Да так оно, в конце концов, и было. Товарищи, что постарше, шутили: красный курьер! Да, красными дипкурьерами нас тогда называли. Я смущался, отнекивался: какой, мол, особенный «красный курьер» — обыкновенный работник. А в душе радовался. Это давно ушло, с юностью зеленой. Столько потом всякого в жизни было! Огрубел, состарился, думал, что счастливый мальчик умер давно, а он, оказывается, жив.