выходят наружу, в свой старый мир, отпирают машину, выпускают Сюзи, покупают мороженое. И бродят дальше по океанариуму, через стеклянную стену любуясь на риф и стаи разноцветных рыбешек. В следующем павильоне видят несколько стоящих на одной ноге ручных фламинго. Под ними — мелкий пруд, полный зеленых черепах. Гэвин поднимает Оушен на руки, чтобы ей было лучше видно. Странно глядеть на черепах и фламинго, заключенных в стеклянную тюрьму, ведь еще недавно они наблюдали за такими же на воле.
В пруду копошится огромная зеленая черепаха. Интересно, зачем они держат такую здоровенную особь в маленьком озерце? И вдруг Гэвин замечает, что с животным что-то не так. Вместо передних плавников торчат лишь два подергивающихся обрубка, как будто ей ампутировали передние ласты. Почему-то эти обрубки больно колют в сердце, напоминая ему себя — его незажившая рана тоже причиняет много страданий. Наверное, ласты обрубил какой-нибудь негодяй, бадджон, своим кривым ножом или еще чем-нибудь похуже.
Гэвину приходит на память еще одна мучительная картинка: однажды на пляже Лас-Куэвас в Тринидаде он наткнулся на лежавшую на спине огромную черепаху, столетнюю, не меньше. Все четыре ласты у нее были обрублены, но черепаха была еще жива — из-под панциря торчала ее морщинистая доисторическая голова. Сколько же времени она умирала там, на пляже, под палящим солнцем… И сейчас подергивание обрубков заставляет его покраснеть от стыда, как будто луч совести нацелился на его сознание и копается в нем, выискивая постыдные воспоминания. Оушен тоже замечает раны черепахи.
— Ах, боже мой, папа! — восклицает она. На ее глазах немедленно появляются слезы. — У черепашки ножек нет.
— Точно.
— Бедняжка!
— Да уж.
— Папа, а почему у нее нет ножек?
— Не знаю.
— Может быть, их кто-то откусил?
— Все возможно.
— Ей, наверное, так больно, да, папа?
— Думаю, да.
— Как капитану Ахабу?
— Не меньше.
* * *
Пообедав в Пунде, они бродят по улицам, пока не оказываются напротив высокого, похожего на церковь здания лимонного цвета с изящно вырезанными арочными окнами в голландском стиле. А заглянув внутрь, обнаруживают, что на самом деле это синагога. Рядом с ней, на той же тихой площади, расположены музей и сувенирный магазин.
Привязав Сюзи к столбу на улице, Гэвин берет Оушен за руку и, осенив себя крестом, заходит в прохладный зал синагоги. Ее внутреннее убранство поражает: на белом песке высятся белые колонны, балкончики верхней галереи выполнены из полированного красного дерева, на сиденьях лежат бордовые бархатные подушки, а в центре установлено подобие алтаря, над которым висит люстра, играющая множеством стеклянных подвесок.
Рядом с входной дверью — заполненная кипами корзина, он выуживает одну маленькую тюбетейку, аккуратную, как чепчик, и кладет себе на темя. Достает еще одну для Оушен, накрывает ее спутанные волосы и говорит:
— Теперь тише, детка, в этом месте нельзя разговаривать, только молиться.
Сефардские евреи — одна из достопримечательностей Кюрасао, наряду с брейк-дансерами — потомками рабов, которыми здесь торговали, как специями, ромом, сахаром и солью на большом рынке в Кура-Хуланде, городе на другой стороне острова. Подобно им, евреи являются неотъемлемой частью Голландских островов, но, в отличие от выходцев из Африки, они приехали сюда по собственной воле.
Гэвин опускается на скамью, Оушен усаживается рядом.
— Папа, для чего эти маленькие шапки?
— Это дань уважения, — объясняет он. — Религиозные люди всегда носят шапки. И евреи, и христиане… Даже папа римский носит шапку. Наверное, для того, чтобы душа не выскользнула из головы через затылок.
— Душа?
— Душа, детка. Часть человека, которая отвечает за его жизнь. Как электричество. Душа работает таким же образом: ты ее не видишь, она невидима.
— Как привидение?
— Да.
— А шляпа удерживает душу внутри нас?
— Да, но только в тех местах, где ей легче вылететь. В церкви, например. А так-то душе нравится жить внутри нашего тела.
— У меня внутри живет привидение?
— Нет, душа. Привидение — это тоже душа, которая не смогла улететь на небо, когда отделилась от тела.
— Значит, когда я в шапке, душа не отделится от тела.
— Ни в коем случае.
— Сейчас не отделится?
— Не бойся, не отделится. Шапки напоминают нам, что у нас есть душа и что есть небеса обетованные.
— Поняла, — кивает Оушен.
Какое-то время они сидят молча. Здесь нет разодетых Дев Марий под стеклянными колпаками, нет ничего, кроме благословенной тишины пустого зала, затерянного посреди старого города Нового Света. Гэвин возит босыми ногами по песку и разрешает себе подумать о погибшем сыне и вознести молитву за то, что его душа ушла на небо вместе с телом. Он вспоминает маленький белый гробик, аккуратно вырытую прямоугольную яму на кладбище и как он вез гроб на своей машине, как сам тащил к месту погребения. Сам и закопал сыночка, сам и в церкви помолился, одинокий скорбящий. Жена не смогла прийти, а никого другого он на похороны не пригласил. Только отец Эндрю произнес короткую службу на могильном холме в Маравале.
— Давай помолимся за твоего братика, — говорит он. — Я знаю, что у евреев есть особая молитва за усопших, но не представляю, что надо говорить.
— Давай, — кивает Оушен.
— Может быть, ты хочешь что-нибудь сказать?
— А что надо сказать?
— Не знаю, говори что хочешь.
Оушен водит ногой по песку, поправляет кипу, вскидывает на него серьезный взгляд.
— Дорогой Бог, благослови моего брата, храни его рядом с собой. Он был совсем маленький, когда умер, но я надеюсь, он видит нас сейчас и путешествует с нами на яхте. Я видела черепаху без ножек. У мамы есть душа, но она заснула, когда наводнение забрало нашего Алекса. Мы здесь носим шапочки, чтобы души не улетели. Я люблю моего братика, хочу, чтобы он был с нами, но если нет, пусть сидит на небесах с тобой и капитаном Ахабом. Аминь.
— Аминь, — говорит Гэвин.
Солнце начинает садиться, они едут обратно в гавань, проезжая по дороге множество коралловых домов, построенных рабами для рабов, а за их спиной дымятся трубы Венесуэльского нефтеперерабатывающего завода. После обильных дождей природа ожила: пустыня заросла зеленой травой, мясистые кактусы распустили бутоны, вдоль обочин разлились озерца. Вулканический, суровый Кюрасао сейчас выглядит как его зеленый брат Бонэйр.
На перекрестке они останавливаются, чтобы повернуть налево. Дорога загружена, машины со свистом проносятся с обеих сторон, и как раз в это время громадная игуана высовывает из кустов бронированную грудь и решает перейти дорогу.
Они замечают ее одновременно.
— Нееет! — кричат они в унисон.
Но, подобно черным ящерицам Лос-Рокеса, игуана не понимает, чего нужно опасаться, и не принимает летящие на большой скорости