что, начав свою роковую беседу с Лермонтовым, он не имел в виду вызывать его, но сам Лермонтов, отказавшись вслушиваться в его претензии, посоветовал ему искать других способов удовлетворения: условности офицерской среды не позволяли Мартынову уклониться от исполнения этого вызывающего совета! На самой дуэли Лермонтов, хотя сам стрелять не намеревался, но к примирению попыток не делал, не облегчая возможность таковых и со стороны Мартынова. Лермонтов явно играл с опасностью и играл со смертью. И смерть явилась, – мгновенно подкосив его: «Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже схватить больное место, как это обыкновенно делают люди, раненые или ушибленные»8. Мартынов подошел и поцеловал убитого…
Убитых на дуэли церковный чин причисляет к самоубийцам и отказывает им в церковном погребении. Был ли Лермонтов отпет по христианскому обряду, или его только провожало духовенство с пением «Святый Боже»? Статья Л. Соколова9, появившаяся в связи со столетием рождения Лермонтова в «Трудах Киевской Духовной Академии», как будто решительно устанавливает, опираясь на документы архива кавказской консистории, факт отказа местного духовенства, из боязни кары, совершить отпевание Лермонтова. В рассказе некоего Рощановского10 имеются подробности последних проводов Лермонтова, подтверждающие это утверждение.
«У квартиры покойника, – рассказывает он, – встретил я большое стечение жителей Пятигорска и посетителей минеральных вод, разговаривающих между собой о жизни за гробом, о смерти, рано постигшей молодого поэта, обещавшего много для русской литературы. Не входя во двор, я вступил в общий разговор, в коем, между прочим, мог заметить, как многие будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела они дожидаются священника». Следует рассказ о появлении священника и дьякона и о медленном выходе печального кортежа со двора. «Духовенство, поя песнь, тихо следовало к кладбищу. За ним в богато убранном гробе было попеременно несено тело умершего штаб– и обер-офицерами, одетыми в мундиры, в сопровождении многочисленного народа, питавшего уважение к памяти даровитого поэта или к страдальческой смерти его, принятой на дуэли. Печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в которую был опущен гроб без отпевания, по закону христианского обряда – в этом я удостоверяю, как самовидец»11.
Однако, имеются и иные свидетельства. По словам другого очевидца, приведенным в той же статье Соколова, над телом Лермонтова шло непрерывное чтение псалтири, а в деснице оказалась разрешительная грамота…12
Как согласовать это разноречие? Ключ как будто дает рассказ одного почтенного харбинца, поместившего два года тому назад в сборнике «День русской культуры» под инициалами К.А.13 свои воспоминания о чествовании памяти Лермонтова в Пятигорске, в день пятидесятилетия его смерти. Мальчиком, гимназистом первого класса был он на торжественной панихиде по Лермонтову, на которую вышли, как он помнит, настоятель собора отец Михаил, который отказался отпевать Лермонтова, и о. Павел, который будучи настоятелем военной церкви Скорбящей Божьей Матери, рискнул, несмотря на строгие законы и строгости своего времени, поставить прах поэта в церкви, отслужить панихиду и отпеть его, смотря на гибель Лермонтова, как на случайность, легко возможную тогда и без дуэли…
Таким образом, несмотря на наличие документов в архиве, свидетельствующих об отказе духовенства от отпевания, и, несмотря на вполне обоснованные толки об этом отказе, порождавшие убеждение в несовершении отпевания, – все же можно думать, что, по Божьему милосердию, прах несчастного поэта не остался неотпетым.
Хочется верить, что так именно и было – хочется верить особенно потому, что эта милость Божия находит себе оправдание в нравственном облике поэта, в котором уживались рядом с проявлениями какой-то одержимости, злом, черты и свойства, свидетельствующие о совершенно необыкновенной близости к Богу. Неповторимое своеобразие личности Лермонтова и состоит в том, что в Лермонтове как бы жило две души, или, вернее сказать, каком-то постоянном и безысходном борении в нем соприсутствовали два духа, – дух зла, так конкретно описывавшийся им в его произведениях и так выразительно воплощавшийся им в ряде его героев, в частности, в Печорине, и светлый ангел Божий, веяние крыл которого Лермонтов, кажется, так же реально ощущал, как и темное дыхание своего Демона.
Чтобы непосредственно уловить самое существо этого своеобразия Лермонтова, полезно сравнить его с Байроном – самым близким к нему по духу поэтом.
В одной относительно недавней биографии Байрона рассказывается следующий эпизод.
Незадолго до своей смерти Байрон имел встречу с одним ученым миссионером-католиком. Произошел длительный разговор между обоими, причем миссионер был поражен глубоким знанием Байроном Библии. Миссионер настаивал на необходимости для Байрона изменить образ жизни. «Я на хорошем пути, – отвечал ему Байрон. – Я, как и вы, верю в предопределение, верю в испорченность человеческого сердца вообще и в испорченность моего сердца в частности. Вот уже два пункта, по которым мы с вами в согласии». К тому же миссионер знал, что Байрон часто подавал милостыню и вообще делал много добра вокруг себя. «Чего же большего хотите вы от меня, доктор, чтобы признать меня добрым христианином?», – спросил Байрон. «Встать на колени и молиться Богу», – отвечал миссионер. – «Этого требовать слишком много», – отвечал Байрон14.
Вот диалог, совершенно не представимый в отношении к Лермонтову. Он и Библии специально не изучал и уж, конечно, не стал бы в таких тонах разговаривать на религиозные темы с человеком мало с ним знакомым (хотя вообще не чужд был религиозным опорам, – об этом мы имеем прямое свидетельство В. Ф. Одоевского15), и действиями благотворительности не был известен, но что касается молитвы, – то она была естественным движением его души, живою ее потребностью. Больше того: способность молитвы была так укорена в сердце Лермонтова, что она пронизывала даже его поэтическое творчество – вещь для «романтика» байроновского типа немыслимая. Можно представить себе, как такой «романтик», устав душой, изнемогая от тоски, порождаемой горделивым самоупоением его поэтического духа, бросается, забывая свою музу, на колена пред Творцом в исступленной молитве. Но вообразить «романтика», который весь поглощен познанием того, что он великий «дух», весь поглощен страданиями тягостно сладострастного этого «духа», изливаемыми им в звуках; вообразить романтика, который прямое призвание свое видит в несении бремени своего «избранничества» и который по признаку этого «избранничества» горделиво противупоставляет себя и обществу, и семье, и Богу, и другим духам, добрым и злым, вообразить такого романтика молитвенно настраивающим свою лиру, спокойно и благостно молящимся, псалмопоющим – совершенно невозможно. А ведь Лермонтов не просто поэтически пересказывал молитвы или создавал молитвенно настроенные стихотворения, – он передавал в поэтической форме свой глубокий и детски-простодуш-ный молитвенный опыт, он даже молился в стихах: явление, которому