но не имеющей никакого внутреннего значения…
Такой взгляд на Лермонтова, весьма распространенный, закрывает самую возможность постановки вопроса о религиозной значительности его личности и его творчества. А между тем если серьезно и просто взглянуть и на личность и на творчество великого русского поэта, как на что-то, что требует вразумительного совместного истолкования и что не допускает того своеобразного «отвода», которым является только что приведенное рассуждение, то Лермонтов необходимо вырастает в величаво-скорбную фигуру, от которой уже нельзя оторваться, не попытавшись проникнуть в ее тайну.
Пусть театрален мальчик и юноша Лермонтов! Но разве за этой позой не могла скрываться подлинная трагедия глубокой и замкнутой души? Пусть выспренни и многоречивы юношеские поэтические жалобы Лермонтова – можно ли, однако, успокоиться на тезисе «подражательного байронизма» и тем отмахнуться от пророческих картин, в которых мальчик-поэт изображает свою будущую кровавую судьбу? А эта «единственность», так широковещательно-декламационно возвещаемая Лермонтовым, не могла ли она быть подлинной психологической реальностью, полагавшей непереходимую черту между поэтом и людьми? Наконец, «демон», преследовавший поэта – можно ли отнестись к нему как к продукту поэтического воображения и не следует ли, напротив, признать его еще большей реальностью духовно-мистической, с которой должен посчитаться каждый, кто хочет понять реального, подлинного Лермонтова?
Тут мы подходим к корню вопроса.
Да, Лермонтов всю свою короткую жизнь боролся с демоном, боролся реально с реальным демоном. Зло заложено было в нем крепко: поэтические высказывания, признания и факты биографические дают тому немало доказательств. Не только соблазнами люциферианского света прельщало его зло. Лермонтову доставляло странную радость делать мелкое зло!9 Мучительство окружающих было его соблазном, было его бесом, мучившим его с детства и не покинувшим его с возрастом. Было бы совершенным искажением действительности рассматривать лермонтовского «демона» как поэтическую игру. Нет, и изображение Лермонтовым своего «демона», и отражение «демонического» в его поэзии есть реальность личного душевного опыта, лишь облеченная в форму поэтического вымысла.
Если бы только это можно было сказать о Лермонтове, он не являл бы еще того необыкновенного своеобразия, каким он в действительности обладает. Для Лермонтова характерно было то, что в нем одновременно с началом темным присутствовало и начало светлое необыкновенной силы, чистоты и высоты. В Лермонтове изначально соприсутствовали и сила зла и сила добра, находившиеся в постоянном борении и неспособные победить одна другую прочно и стойко. Лермонтову не удавалось выйти из-под гнета одержимости демонической: он нес в себе ее заряд настолько сильный, что он поддавался распознанию в простом общении. Взгляд Лермонтова давил своей тяжестью10. Соприкосновение с ним ранило порою болезненно сильно людей мистически чутких. Но никогда Лермонтов не терял вместе с тем сознания того, что зло есть «Зло». Никогда не утрачивал он благочестивой оглядки на Добро, причем проявлялось это иногда в форме достаточно своеобразной. Так Лермонтова преследовала мысль попытаться самое зло пронизать добром и тем вернуть его к добру!
«Демон» лермонтовский, если подойти к нему с полной серьезностью, есть не только описание соблазна злом, способное быть переданным в терминах религиозного опыта, испытываемого отшельниками. «Демон» есть вместе с тем поэтическая попытка решить вопрос о том, доступно ли раскаяние духам зла. И надо сказать, что Лермонтов оказался на высоте своей задачи. С силою художественно-поэтической убедительности, только ему доступной, он показал неспособность «древляго зла» к подлинному перерождению духовному, к подлинному отказу от демонической гордыни.
Проявилась сила религиозно-нравственного самосознания Лермонтова и в ясности его художественно-поэтической совести. Пусть Лермонтов порою отдавался без оглядки порывам поэтической страсти, совесть жила в нем, и он не только способен был к ней прислушиваться, но умел и подчиняться ей. Моральные светотени с удивительной отчетливостью, вполне безупречной, ложатся в самом ответственном произведении его, «Герое нашего времени».
Но с блеском поистине ослепительным сказалась упроченность Лермонтова в Добре в тех его произведениях, где он непосредственно и прямо служил этому Добру – будь то в форме воспевания высшей из «относительных» ценностей нашей моральной иерархии, то есть своего народа, будь то в форме прославления Бога. Тут Лермонтов не имеет себе равных.
Какой свет надо было иметь в душе, какую голубинную чистоту, чтобы так смочь проникнуть в дух русского народного творчества и так суметь его выразить, как это удавалось Лермонтову. Это подлинное чудо творческого гения Лермонтова. Но самое большое чудо еще не здесь; это – те его поэтические произведения, в которых сказалось непосредственное религиозное чувство. Не только присутствие Божества изображает он так, как никто иной (надо ли называть известные всем и каждому на память пьесы его?), но Лермонтову удается нечто неизменно более трудное и, насколько мне известно, никому, кроме него никогда не удававшееся: он способен молиться в стихах. Молитва в форме «изящной литературы»? это ли не тайна, это ли не чудо?
И перед этой тайной, перед этим чудом останавливаешься смущенный, когда приходится выносить приговор над Лермонтовым…
Не будем и брать на себя этой задачи, но усвоим одно: нельзя ограничиться указанием на то, что Лермонтов был великий писатель. Это был великий дух, мятущийся и страждущий, дух, который жил жизнью нам недоступной и лишь приоткрытой чудодейственным его творчеством. Только отдав себе отчет в величии этого скорбного духа, можно плодотворно задуматься над страшной судьбой Лермонтова.
С дерзновенным фатализмом стал Лермонтов под курок им же взбешенного противника. Это был нечестивый вызов судьбе, и в громе и молнии обрушился на голову поэта казнящий удар Провидения. Суд Божий свершился. К чему зовет он нас? К благоговейной молитвенной памяти о поэте, столь много нам давшем. Кому мы обязаны больше Лермонтова? Нам достаточно апеллировать к сознанию каждого из нас. Чьими словами впервые учились мы выражать наши чистейшие младенческие чувства – любовь к природе, лицезрение в ней Бога, радость своего национально-патриотического бытия? Разве не Лермонтов был ближайшим нашему детскому восприятию поэтом?
И самая музыка его стиха, в этих лучших и высших творения его гения, не звучала ли она в наших детский сердцах райской музыкой, будящей к жизни глубочайшую правду детской души? Чем можем отплатить мы страждущей тени поэта, как не молитвенным поминовением его неразгаданной мятущейся души? И нет ли чего-то обнадеживающе отрадного в том, что у самого Лермонтова можем учиться мы чистому и святому молитвенному настроению? К молитве за себя зовет нас Лермонтов, этой молитвы ждет он от нас.
О «Герое нашего времени»
Едва ли существует произведение русской литературы, способное с большим правом, чем «Герой нашего времени», открыть серию «Шедевров русской прозы»1. Век целый стоит оно, и за весь этот немалый срок