— Он умер. Его убили.
— Я слышал, в Китае сейчас опасно?
— Да. И оба моих брата убиты. Иначе… иначе я не была бы здесь. Наверно, мама и сестры тоже умерли.
Она наклонила голову, и я не вижу ее глаз. Но голос звучит твердо, бесстрастно.
— Почему? Почему всех ваших родных убили? Бандиты?
— Мой отец был коммунист. Ему не удалось вовремя бежать. А мама болела. Я попала к дальнему родственнику. Он выдал меня замуж за человека, которого я совсем не знала. Тот привез меня в Гонконг, а из Гонконга сюда. Я осталась одна на свете и не могла ничего сделать.
Лан поднимает бокал, отпивает глоток вина. Рука дрожит. Видно, алкоголь подействовал на нее, вот и разговорилась.
— Я очутилась в Сингапуре. С другим мужчиной. Он отдал меня старику, который больше года держал меня взаперти. Потом я попала в дом, где девушки, много девушек…
Лан поднимает глаза. Вижу, что она не выдумывает. Но слез, которые я, настроенный всем выпитым на чувствительный лад, ожидал увидеть, — нет. У Лан суровые глаза. Суровые и бесстрастные. Как знать, за кукольной внешностью может прятаться ненависть.
— Эти девушки, которые сегодня пришли со мной, — продолжает Лан по собственному почину, — моложе меня. Они здесь недавно. Из деревни, в школе не учились. Дома нечего было есть, вот родные и продали их хозяину земли, на которой работали. Потом девушки попали в Макао, а оттуда в Сингапур. Все-таки лучше, чем умереть с голода…
— Видно, в Китае сейчас тяжелые времена, Лан. Может быть, там слишком много народу живет, но хватает земли?
— Возможно. Но богатых тоже много.
— Да, да! И они предпочитают покупать молодых рабынь, чем помогать бедным.
Мне совестно за себя, за плоские истины, которые я изрекаю. Я же сам в одной компании с рабовладельцами. Сквозь туман вглядываюсь в глаза Лан, ищу в них ненависть. Она делает рукой усталый жест в сторону кровати. Хочет поскорее отделаться и уйти. Вторая девушка присаживается на край кровати и зевает.
— Лан, по-моему, твои отец был прав. По-моему нужно, чтобы было много коммунистов и в Китае и здесь. Мир устроен плохо. Уведи с собой свою подругу, Лан. Я буду спать один.
Протягиваю ей несколько бумажек. Она рассматривает потертые ассигнации с изображением короля и медленно прячет их в сумку.
— Отец говорил: если мы поделим землю, никто в Китае не будет умирать с голоду, и все смогут ходить в школу. Говорить такие вещи было опасно, очень опасно. Он поплатился жизнью.
— Гуд найт! Камсиа — спасибо, — говорит она напоследок и чуть щурит глаза, изображая улыбку.
* * *
Дорога, которая ведет из Сингапура на север, в дремучие леса Малакки, пересекает бескрайные посадки ананаса, изредка чередующиеся с каучуковыми плантациями. Деревья сбрасывают листву, она пылает огненными красками осени, а небо дождливое, серое. Серо и у меня на душе.
Чан сидит рядом сонный с похмелья. Едем уже но первый час, а впереди еще долгий путь.
— Эти девушки, Чан, сироты? Почему их продают?
— Да, сироты. А если у кого и есть родители, то такие, что вовсе не заботятся о своих детях.
— Но ведь они те же рабыни. Неужели здесь, в Сингапуре, это разрешено?
— Официально они замужем. Иначе их могут и не пустить в Сингапур. Не дадут паспорта.
— А может такая девушка уйти, если захочет? Скажем, найдет себе человека по душе?..
— Куда же она денется от своего «мужа»! Он ее разыщет через полицию. А что муж разрешает ей ходить к другим мужчинам… это уж его дело…
— Н-да, не удивительно, что здесь и в Китае становится все больше коммунистов. Богатые обращаются с бедными хуже, чем с животными!
— Только самые красивые девушки еще могут на что-то рассчитывать. А остальные? Им — умирать, либо с голода, либо от тяжелой работы. И таких миллионы, много миллионов. Так почему не помочь тем, кто покрасивее! Что ни говори, — им куда лучше живется, чем остальным!
— Верно! Об этом я не подумал. Выходит, эта работорговля — чистое благодеяние!
Чаи только смеется. Потом продолжает:
— Коммунисты бешеные. Им бы только грабить и убивать. Пока не истребят всех коммунистов, в Китае не будет порядка.
«Или пока коммунисты не истребят работорговцев и эксплуататоров», — думаю я. Но какой смысл говорить такие вещи Чану.
* * *
Под вечер мы добрались до первой лесосеки. В колючих зарослях — потные желтые тела, крики, брань… Два десятка жилистых силачей волокут сквозь зелень джунглей огромный розовый ствол. Словно трудолюбивые муравьи, облепившие щепку, тянут, толкают, катят.
Сразу видно: эти парни знают свое дело. Настил сделан безупречно. Салазки легче и в то же время прочнее, чем у нас на Нунукане. Люди работают живее и слаженнее любой бригады, какую мне доводилось видеть до сих пор. Все до мелочей продумано и превосходно организовано. Они в совершенстве постигли искусство трелевки в джунглях без помощи механизмов.
Я увидел, что поперечины сделаны из самых твердых пород и обильно смазаны посередине, чтобы лучше катились салазки. Они лежат абсолютно ровно на толстых бревнах, в зарубках, не дающих поперечинам: смещаться, а кое-где даже привязаны ротангом. Через овраги перекинуты несложные и прочные мосты. Салазки уже наших, но при таких ровных настилах это не страшно, не опрокинутся.
На рубке стоит один человек. Тяжелым топором, насаженным на длинное топорище, он валит в день пять-шесть великанов. Другой, тоже в одиночку, распиливает ствол на кряжи.
Согнутые нотные спины с буграми железных мускулов. Сосредоточенный взгляд черных глаз. Тяжело вздымается грудь, рот застыл в напряженном оскале. Широкие, сильные ступни цепко, как руки, хватаются за поперечины, когда запряженное в лямку, изогнутое дугой тело всю силу вкладывает в рывок. Ни смеха, пи улыбки. Не слышно шуток и нет ни единой минуты передышки. Лишь грязная ругань десятника и дружные выкрики тягалей.
Без опиума вряд ли Кан смог бы сделать их рабами. Без опиума не удалось бы заставить людей жертвовать здоровьем и жизнью из-за проклятой древесины. Без опиума хозяин не мог бы эксплуатировать рабочих, обращая их труд в золото и в макаоских принцесс. Опиум — всесильный дух, помогающий бесцеремонным негодяям, тем, кто готов топтать все на своем пути.
Не удивительно, что англичане пошли войной на китайцев, когда тс попытались избавиться от могущественного духа, который всегда стоит на стороне эксплуататоров, против бедного люда.
На следующий день мы осмотрели еще две лесосеки. И всюду одна и та же гнетущая картина — выбивающиеся из сил, обреченные люди.