которым по большей части движет процесс накопления капитала, периодически прерываемый случайными эпизодами инфляции; а те почти всегда связаны с войнами[321]. Но все же война, вопреки Гераклиту, – вовсе не «отец всего и царь всего». Несчастье принимает много форм. Не все «драконьи короли» в истории оказывались войнами; и ни одна война не убила столько людей, как пандемия, которую мы зовем Черной смертью.
Есть искушение разделить бедствия на природные и рукотворные – но оно обманчиво. Ясно, что землетрясения – если не считать те, которые в современную эпоху были вызваны плохо спланированными ядерными испытаниями, – это события геологические и для человеческого общества всегда экзогенные. Столь же ясно и то, что войны начинают сами люди – и что войны для общества эндогенны. Но все же мы, определяя стихийное бедствие как бедствие, говорим лишь о том, как много жизней унесли непосредственные и вторичные последствия несчастья, – то есть после удара по человеческим поселениям. И решением располагать города неподалеку от потенциальных районов катастроф – рядом с вулканом, у линии разлома, возле реки, подверженной сильным паводкам, – отчасти и определено то, почему столь многие природные катаклизмы в какой-то мере стоит считать и рукотворными. А еще более рискованные решения – возвести деревянный город там, где заготавливают лес, или построить атомную электростанцию в зоне, где часто случаются цунами, – могут привести к еще большим человеческим жертвам.
Точно таким же образом войны могут быть вызваны природными явлениями – скажем, если погодные катаклизмы или устойчивые климатические изменения приводят к аграрному кризису, обществу приходится делать выбор: голодать или уйти с обжитых мест. Человечество – часть природы, и демографические приливы и отливы – часть единой сети мировой экосистемы. В наши дни многих волнует такой сценарий, как «антропогенное изменение климата», выраженное в возрастании средних температур из-за промышленных и прочих выбросов, и его катастрофические последствия. Насколько успешно такое развитие событий можно подкорректировать – иными словами, не допустить его непреднамеренного негативного влияния, – зависит от качества решений, принимаемых демократическими и недемократическими правительствами.
Но хотя нас прежде всего волнуют вероятные глобальные катаклизмы, на самом деле большая часть катастроф носит локальный характер и имеет относительно небольшой масштаб. В восьмой главе мы увидим, что у катастрофы есть своя фрактальная геометрия, в том смысле, что малое бедствие, то же крушение самолета, порой может очень напоминать крупное – скажем, расплавление активной зоны ядерного реактора. Ключевое различие необходимо проводить как раз между крупными катастрофами – и катастрофами колоссального масштаба, которые занимают дальнюю оконечность правого хвоста распределения и называются «драконьими королями». Почему этого статуса, приводя к смерти не сотен тысяч, а миллионов или даже десятков миллионов, достигают лишь немногие бедствия? Ответ отчасти заключается в том, что многие виды катастроф ограничены географически. Даже сильнейшее землетрясение не ощущается во всем мире. Даже самые большие войны, в сущности, ведутся не во всех странах. Мировые войны были примечательны тем, что, условно говоря, сжали пространство и время. Во Второй мировой большая часть людей погибла в двух роковых треугольниках: вершинами одного стали Северное море, Черное море и Балканский полуостров, а вершинами другого – Маньчжурия, Филиппины и Маршалловы острова. По сути, большую часть мировых континентов война почти или вовсе не затронула. Итак, значение имеет, во-первых, то, поражает ли бедствие густонаселенную часть земного шара, а во-вторых, то, имеют ли смерти и разрушения, произошедшие в эпицентре и вокруг него, какие-либо последствия в отдаленных местах. Мы отмечали, что при извержении большого вулкана дым и пепел могут распространиться далеко и широко – и тем самым повлиять на климат на других континентах. Если говорить о землетрясении или наводнении, то и здесь вероятны широкомасштабные последствия, если начальный удар вносит разлад в сельскохозяйственную, коммерческую или финансовую системы одной или нескольких стран. В общем, самое важное в любой катастрофе – это наличие или отсутствие пагубного влияния, иными словами, то, может ли она распространить свой первый удар по биологическим сетям жизни или по социальным сетям человечества. И нам не понять ни одной катастрофы, если мы хотя бы немного не ознакомимся с наукой о сетях.
Глава 4
Сетевой мир
Чтобы не распространять пагубную заразу, сводя вместе множество людей, он воздвиг свою кафедру на вершине ворот: зараженные стояли внутри, иные – снаружи. И проповедник, оказавшись в таком положении, не замедлил обратить себе во благо те страх и ужас, которые в тот миг терзали души людей.
Дэвид Юм. «История Англии»
Вольтер против Папы римского
Расстояние от Женевы до Лиссабона, если считать по прямой, составляет почти 900 миль (ок. 1,5 тыс. км). Вряд ли 1 ноября 1755 года, когда португальскую столицу разрушили землетрясение и цунами, кто-либо из жителей швейцарского города ощутил хотя бы легкий толчок. Однако же вести о катастрофе разнеслись гораздо дальше, чем дрожь земли, – благодаря сети публикаций и почтовой переписки, развившейся в западном мире за два столетия после начала Реформации, во время которой Женева стала столицей кальвинизма. Франсуа-Мари Аруэ, более известный под своим литературным псевдонимом – Вольтер, еще задолго до 1755 года тяготел к религиозному скептицизму. Именно потому он проводил те дни в Женеве – король Людовик XIV изгнал его из Парижа. Но лишь после лиссабонского землетрясения отвращение Вольтера ко всем ответвлениям философии, нацеленным примирить человечество с катастрофами, на вид столь произвольными, приняло окончательную форму[322]. В своей нехарактерно страстной «Поэме о гибели Лиссабона» Вольтер вступил в спор – настолько резкий, насколько осмелились он и его издатель, – с оптимистической теодицеей немецкого энциклопедиста Готфрида Вильгельма Лейбница («Мы живем в лучшем из возможных миров») и английского поэта Александра Поупа («Все хорошо, что есть»), поразившей его своим нестерпимым самодовольством.
Спросите гибнущих на роковом пути,
Гордыня ль в них кричит: О небо, защити,
О небо, смилуйся, да