Администратор просит нас подождать в общей комнате. Любопытство толкает меня совать нос везде и всюду, а Жюль ворчит.
— В следующий раз, когда я возьму вас с собой куда-нибудь, буду водить вас на поводке, — грозит он, но я чувствую, что он не так уж и сердится.
Обстановка в общей комнате формальная. Мягкие стулья, подставки для ламп, столики, заставленные безделушками и произведениями искусства. Хотя в комнате есть камин, она больше напоминает зал для приема гостей, чем место, где можно сбросить тапочки и отдохнуть. На одной стене большой портрет Пастера с маленькой девочкой.
— Его внучка Камилла, — говорит Жюль. — Это подарок от пивоваренного завода «Якобсен Карлсберг», где впервые был внедрен процесс пастеризации.
На другом конце коридора большая столовая, которая производит впечатление, что она скорее предназначается для проведения совещаний, а не для приема пищи. Первое, что бросается в ней в глаза, — это потускневший портрет Пастера в полный рост; он изображен в своей лаборатории со склянкой в руке, в которой находится засушенный спинной мозг кролика, зараженного бешенством.
— Он был написан финским художником Эделфельтом. Как вы видите, левой рукой Пастер опирается на стопку книг. Его рука была парализована после одного из ударов.
Я испытала большое уважение к этому человеку и восхищение им еще до того, как мы встретились. Он так увлечен своей работой, что даже физический недуг не сломил его.
— Этажом выше спальни и личная гостиная, а первый этаж — для приема гостей.
В конце коридора рядом с дверью, ведущей в кабинет Пастера, большое окно. Оконное стекло с тонкими красными, сине-зелеными и пурпурными прожилками. Перед окном странная скульптура: женщина бьет солдата прикладом винтовки. Называется она «Quand même».
— В переводе это приблизительно значит «Тем не менее», — объясняет Жюль. — Эльзасская женщина против прусского солдата — это должно символизировать, что немцы оккупируют Эльзас-Лотарингию с 1879 года. Пастер преподавал в Страсбурге, крупнейшем городе в Эльзасе. Скульптура в доме Пастера — выражение его патриотизма и того, что, по мнению Франции, район находится под иностранной оккупацией.
Администратор возвращается и проводит нас в кабинет Пастера.
— Примите его извинения, он сию минуту вернется.
Кабинет Пастера не такой, как я ожидала. Я представляла себе, что у всемирно прославленного ученого, руководящего известным институтом, должен быть огромный кабинет, но он довольно небольшой и только подтверждает, что интересы его хозяина — в лаборатории с пробирками и микроскопами, а не в комнате, забитой книгами.
В кабинете темно-зеленые стены обрамлены бордюром из темного дерева. На окнах портьеры из темно-красного бархата. Ковры с восточными мотивами на коричневом деревянном полу. Спокойную цветовую гамму нарушает белый потолок, он, пожалуй, высоковат, чтобы добавить света пространству, и высокое зеркало до потолка от полки камина из красного мрамора.
Мне особенно нравится деревянная каминная полка с изящной резьбой. На ней еще одно произведение искусства: скульптура женщины, на цыпочках заглядывающей в зеркало и одной рукой тянущейся к розе.
Жюль отвечает на мой молчаливый вопрос.
— Скульптуру подарили Пастеру представители аграрного сектора в знак благодарности за создание вакцины против сибирской язвы, от которой ежегодно погибали тысячи животных и много людей.
На стене за письменным столом Пастера еще одно произведение искусства: рисунок женщины в черном, выполненный простыми чернилами Эннером.
— А этот рисунок?
— Он называется «Женщина в ожидании». На нем изображена женщина, скорбящая по потере Эльзаса. Пастер отказался от почетных званий, присвоенных ему немцами, после оккупации района Эльзаса.
Его письменный деревянный стол без резьбы с кожаным верхом непритязателен и прост. Позади стола обычное коричневое кожаное кресло. На стене напротив стола изумительной красоты золотисто-зеленые фарфоровые часы, больше метра в высоту и в ширину, XVIII века, в стиле Людовика XV.
Я испытываю благоговейный трепет, когда наконец входит доктор Пастер. Он стар и почтенен, как его здание. С ним молодой человек, представившийся доктором Томасом Ротом, ассистентом Пастера. Он держится весьма сдержанно.
Жюль безусловно прав относительно внешности Пастера. Он выглядит старым и изможденным, как это бывает с некоторыми людьми в пожилом возрасте. Однако я не вижу тусклости в его глазах даже за сильными линзами очков. Наоборот, я вижу детское изумление. У него ясные и живые глаза, излучающие сияние, как у человека, у которого впереди еще много лет и кому предстоит сделать немало открытий. И слабеющее тело не остановит его.
Что касается ассистента Томаса Рота, то он из категории редких людей со слишком серьезным выражением лица. Я не воспринимаю от него личной теплоты, как от доктора Пастера. Он заставляет меня испытывать неловкость, словно я нечто такое, что нужно вскрыть и изучить под микроскопом.
В облике Рота заметна отрешенность ученого, он словно вышел из затемненной лаборатории и привыкает к солнечному свету. Хотя сейчас мода на бороды, его лицо, как у Жюля, чисто выбрито. Я замечаю, что он говорит по-французски с небольшим акцентом. Хотя я не уловила акцент доктора Дюбуа, прононс Рота легче различается моим ухом.
Жюль кратко представляет меня:
— Это мадемуазель Браун, американка.
Они слегка касаются кончиками пальцев головы, будто на них есть какой-то убор, но никто из них не протягивает руку для пожатия.
Жюль обращается к Пастеру:
— Очень любезно с вашей стороны принять нас, хотя мы явились без предупреждения.
Я отмечаю глубокое уважение в его голосе. Это интересно, учитывая, что Жюль сам всемирно известен.
Пастер кивает в знак благодарности.
— Одно ваше имя заставило бы меня распахнуть двери, но должен признаться, что от руки написанные слова на обратной стороне визитки пробудили во мне интерес. Вы сбрили бороду, mon ami. Вы и Томас, должно быть, единственные мужчины во Франции старше восемнадцати лет, чьи лица не покрыты порослью.
— Возможно, единственные во всей Европе, — говорит Жюль. — Некоторые скорее выйдут на улицу нагишом, чем сбреют растительность на лице. Вы, наверное, слышали историю, гуляющую по кафе на бульварах, о гвардейце, который щеголял с вощеными восемнадцатисантиметровыми усами, самыми шикарными в полку. Один ус он подпалил, когда зажигал трубку. Конечно, он не мог маршировать на параде со своим полком и даже показываться на людях в таком виде. Бедолага был так удручен, что покончил с собой. Выстрелил себе в лицо, чтобы в открытом гробу не выставляли напоказ его позор.
Мужчины смеются и говорят, что женщинам этого не понять. Я воспринимаю эту историю как одну из таинственно возникающих и молниеносно разлетающихся сплетен, которые редко бывают правдой.
— Пожалуйста, господа, мадемуазель, присаживайтесь. — Пастер садится в кресло за столом. — Я прекрасно понимаю чувства этого гвардейца. Когда у меня плохо идут опыты, мне хочется самому расстаться с жизнью.
— D’accord,[32] — говорит Жюль. — Что касается бороды, то иногда проще скрыть лицо, оставив его открытым. У меня же есть важные причины, по которым я сбрил бороду, чтобы исчезнуть с глаз общественности.
Пастер сверкает глазами в мою сторону, и я чувствую, что краснею. Очевидно, он полагает, что причина поведения Жюля — любовная связь со мной.
— Я детектив из Нью-Йорка, — нагло объявляю я и удивляюсь, как вырвалась эта ложь. Должно быть, бесовские проделки.
— Не такая уж необычная профессия для женщины, — поспешно замечает Жюль, — если вспомнить, что Видок привлекал к работе в Сюрте женщин в качестве тайных агентов.
— Вы правы, — улыбается Пастер, — но те женщины были преступницы, тайно работавшие на него. Мадемуазель Браун не производит на меня впечатления преступницы.
— Мерси, господин доктор.
— Итак, друг мой, какова причина вашего визита в компании детектива из Америки?
Жюль подается вперед в своем кресле.
— «Черная лихорадка». Что эти слова означают для вас, доктор?
Пастер вскидывает брови:
— Болезнь, о которой я читаю в газетах. Похоже, некая разновидность инфлюэнцы. Самая смертельная и скоротечная болезнь, приводящая к летальному исходу, который может наступить быстро, иногда за несколько часов.
Иногда за несколько минут, хочу сказать я, но молчу.
— Как я понимаю, — продолжает Жюль, — название болезни дал молодой врач из больницы Пигаль, некий доктор Дюбуа, занимавшийся лечением этих случаев до последнего времени. Мы с мадемуазель Браун разговаривали с ним. Было бы странно, если бы с вами не связывались по этому вопросу, возможно — напрямую из правительства.