Предполагаемая миссис Эвелина Крауцшнер оставила в первой кабинке от окна и последней от двери следующее:
1. Парик из длинного натурального волоса каштанового цвета (валялся, свесившись, на унитазном бачке).
2. Бюстгальтер телесного цвета производства Франции четвёртого номера, набитый поролоновыми подплечниками (подвешен за бретельки к крючкам для сумок в уборной).
3. Пара чулок чёрного цвета с задним швом и сильно вытянутыми коленями (обнаружены в урне, предназначенной для использованной туалетной бумаги и др. отходов человеческой жизнедеятельности).
4. Пояс чёрного цвета под чулки (найден там же – в урне, предназначенной для исп. туалетной бумаги).
5. Платье из мягкого джерси цвета беж производства Соединённых Штатов Америки (скомканное, покоилось на чулках с поясом всё в той же урне, предназ. для исп. туал. бум.).
6. Туфли-лодочки (лакированные) из натуральной кожи коричневого цвета сорок третьего размера, произведённые в Западной Германии (аккуратно поставлены на «очко», а не на пол (что крайне важно), видимо, из тех соображений, чтобы в случае провала операции мы не сразу обнаружили вышеприведённые в реестре вещи преступника(цы). Так как если б шпион(ка) поставил(а) обувь на пол, её (эту самую обувь) было бы видно сразу от умывальника.
P.S. Ни в номере, где неделю проживала госпожа Эвелина Крауцшнер, ни в дамской комнате четвёртого этажа, где она оставила свою одежду, не найдено:
а). Отпечатков пальцев, что наводит лишь на три мысли:
– первая: г-жа Крауцшнер всегда носила перчатки,
– вторая: что у г-жи Крауцшнер и вовсе отсутствуют эти самые отпечатки,
– третья: у г-жи Крауцшнер нет пальцев.
б). Перхоти (и др. мельчайших останков жизнедеятельности г-жи Крауцшнер) как во внутренней части парика, так и на подушках; постельное бельё г-жи Крауцшнер было исследовано тщательнейшим образом при использовании техники самых последних образцов, не имеющих аналогов в мире, что снова наводит на две мысли:
– первая: г-жа Краушнер не спала в своей кровати,
– вторая: горничная уже успела сменить бельё и нагло врёт следователю (то есть мне, подполковнику разведки Остроюхину П.З.), чем содействует преступнику (це)».
Далее следовала запись подробнейшего опроса свидетелей, в число которых вошли:
– охранник Фазиля Маронова – Леонид Галушкин;
– увёртливая горничная – та самая, что, возможно, поспешила сменить бельё и окончательно запутала следствие;
– англичанка, которая занимала правый, соседствующий с номером миссис Эвелины Крауцшнер номер;
– немец, который занимал левый, соседствующий с миссис Эвелиной номер;
– Фазиль Маронов и его супруга – оперная певица Марина Грусская;
– Аврора Владимировна Метёлкина допрашивалась в первую очередь с явным пристрастием со стороны подполковника Остроюхина П.З.
О чём он там спрашивал соседей шпионки, горничную, Фазиля Маронова и его супругу – история умалчивает, но вот разговор с Авророй автору доподлинно известен, поскольку та поведала о нём подробнейшим образом в своих нетленных мемуарах. Автор придумывать ничего не станет, он поступит проще – просто приведёт кусок текста мадам Дроздомётовой, да и дело с концом:
«Этот мерзкий Остроюхин П.З., – Аврора Владимировна возбуждённо барабанила по клавиатуре старенького портативного компьютера, вновь переживая негодование, раздражение и недоумение, как и тридцать лет назад, когда её допрашивал подполковник в кабинете главного администратора. Снова всколыхнулись в ней отчаяние и злоба на Остроюхина П.З., который совершенно безосновательно начал было подозревать её в пособничестве миссис Крауцшнер, – впился в меня своими отвратительными водянистыми глазами, в которых полностью отсутствовало присутствие какой бы то ни было мысли, – тут мадам Дроздомётова остановилась, усомнившись в чрезмерном использовании «отсутствий» и «присутствий», но, перечитав последнее предложение, осталась им довольна. Сочтя вышеприведённую синтаксическую конструкцию весьма оригинальной и неизбитой, она продолжила дубасить по клавишам с полустёртыми буквами, почти так же, как секретарь постпредства – Вера Фёдоровна Демьянова, с той лишь разницей, что печатала она не двумя указательными пальцами, а так называемым слепым методом, который освоила на ускоренных курсах, куда была отправлена обучаться машинописи и делопроизводству с лёгкой руки Эмина Ибн Хосе Заде, – и молчал минут пять, которые мне показались вечностью. Молчал и шевелил своими зелёными усами, напомнившими мне усы Кисы Воробьянинова перед его отъездом в Старгород, выкрашенные контрабандной краской «Титаник».
– Что вы можете сказать о некой Эвелине Крауцшнер, проживающей в номере 1128? – спросил он, и в его глазах промелькнула не мысль – нет, ярость скорее, будто я и была настоящей Эвелиной Крауцшнер.
– Ничего особенного. Очень милая женщина. Прожила неделю в номере 1128. Установленный в гостинице порядок не нарушала: никого не приводила, вела себя тихо, интеллигентно. Ко мне относилась с материнским чувством.
– Да? С материнским чувством, говорите?! А в чём выражалось это чувство? – тут глаза его загорелись, если можно так выразиться, жадным огнём.
– Ну... Я не знаю, – помню, я смутилась тогда, не зная, что ответить. – То по головке меня погладит, то бутербродом с икрой угостит, то ущипнёт игриво... – тут я окончательно смутилась, поскольку не хотела рассказывать этому противному зеленоусому Остроюхину, за какое именно место меня щипала миссис Крауцшнер.
– Ущипнёт, говорите, игриво? – подозрительно спросил он, крутя свой зелёный ус.
– Да, – подтвердила я (ах! Боже мой! Какой же наивной дурой я тогда была!) и ещё добавила: – Миссис Эвелина говорила на ломаном русском, что я очаровательная, просто очаровательная девушка, после чего всё норовила поцеловать меня в губы. Вот. И ещё... Может, это важно...
– Что? – с жаром спросил он, ожидая от меня сверхценной информации, из-за чего напомнил мне голодную собаку с впалым брюхом, жаждущую кости.
– Миссис Крауцшнер не выговаривала букву «р». Вместо «очаровательная», она произносила «очаовательная».
– Угу, – Остроюхин разочарованно кивнул головой – мол, кто из иностранцев не картавит?! И вдруг со страстью, совершенно ему, как мне казалось, несвойственной, затараторил – и всё на повышенных тонах, – будто я никакая не Аврора Метёлкина, а эта самая Крауцшнер. Будь она неладна! – А вам не приходило в голову, что эта Эвелина вовсе не Эвелина?! Что она – это вообще не она, а он?! Вы сами-то слышите, что говорите?! Всё норовила ущипнуть вас игриво, в губы поцеловать... Да, да! С ваших же слов! Я-то от себя ничего не придумываю! Ничегошеньки! То по головке погладит! То бутерброд с икоркой вам подсунет! И потом... Это... Как она вас называла-то?! – лоб Остроюхина сморщился, точно голенище кирзового сапога, он тщетно пытался припомнить, как же меня называла миссис Эвелина. Он защёлкал перстами – так, как в ресторанах обычно подзывают официанта...