Он появился в посольстве раньше всех. Ибн Заде и вовсе спать в ту ночь не ложился, поскольку был ошарашен, повергнут, опрокинут неожиданно явившейся ему истиной, заставшей его за пустым перелистыванием Дюма-отца. И потом случайно брошенный взгляд на бесформенную распластавшуюся тушу своей второй половины – всё это в один момент внесло поразительные ясность и смысл в пустую, вялотекущую жизнь заместителя посла. Как тут уснуть, когда вдруг понимаешь, что все прежние годы были всего лишь жалкой пародией на жизнь, ничем не заполненным существованием?! Согласитесь, ведь жизнь без любви – это всё равно что толстая книга, лишённая глав, абзацев, предложений, слов – какого бы то ни было шрифта вообще. Единственным выходом для Хосе Заде было успеть вписать в неё свой текст – текст не придуманный, а пережитый, испытанный, продёрнутый сквозь себя, как нить через игольное ушко.
Итак, Эмин Хосе подъехал на персональной машине к посольству и, выкатившись из чёрной «Волги» с большой картонной коробкой, зашёл внутрь. На вахте сидел сонный Аладдин. Завидев начальство, он моментально прекратил зевать и встал по стойке «смирно».
– Здравствуй, здравствуй, Аладдин, – смущаясь, суетливо сказал Эмин Хосе. – А Марь Ванна ещё не пришла?
– Здравствуйте, дорогой нащь Эмин Ибн Хосе Заде! – воскликнул вахтёр, изо всех сил пытаясь казаться воплощением бодрости. – Какой Марь Вана?! Шести часов нет, а вы говорите – Марь Вана! Он приходит к девяти, да! И то опаздывает на пятнадцать минут! Э! Не-е! Я ничего плохого о нём сказать не могу! Марь Вана очень хорощий женщин! И фигура у него хорощий! Как будто его на станьке точиль кто-то, точиль, точиль и выточиль до нашего Марь Ванна!
– Аладдин! А ты не поможешь мне? – слишком уж смело, пожалуй, даже с наигранной решительностью спросил Эмин Заде.
– Хорощим челёвек грех не помочь, да! Как же не помочь нашему дорогому, наисправедливейшему, наидобрейшему, наилюбезнейшему Эмину Ибн Хосе Заде? – рассыпался вахтёр с приторно-сиропной улыбкой на устах.
– Спасибо, спасибо, Аладдин! Ты хороший человек. Найди мне где-нибудь тряпку – чистую половую тряпку! – скованно, не своим голосом попросил «наилюбезнейший».
– Будет вам тряпка, да! Самый большой! Самый чистый полёвой тряпка во всём посольстве! Э! Мамой клянусь! Чес слово! – зарёкся Алладин и полетел вверх по ковровой лестнице в поисках самой качественной во всём постпредстве тряпки.
Эмин Хосе, облегчённо вздохнув, пробрался к вожделенному щиту, на котором висели металлические стержни с особыми комбинациями вырезов для отпирания замков всех комнат и подсобок, и, сняв желанный ключ от двадцать пятого кабинета, торопливой, семенящей походкой припустился по направлению к приёмной.
Заняв своё рабочее место, он, беспокойно глядя на часы, ждал, когда же наконец Аладдин принесёт ему лучшую тряпку посольства.
– Вот! – с искренним огнём в глазах воскликнул вахтёр, просунув в кабинет зампреда штанину некогда полосатой мужской пижамы (вполне возможно, принадлежавшей супругу Марии Ивановны – отставному генералу Сергею Даниловичу Артухову).
– О! Спасибо, спасибо, Аладдин! Ты не представляешь, как ты помог мне! – и заместитель посла вскочил с кресла, выхватил у вахтёра тряпку, возбуждённо заметался вокруг длинного стола, делая вид, будто у него что-то пролилось и это что-то нужно непременно вытереть, а то, не ровён час, случится нешуточный потоп.
– Давайте я помогу, дорогой Эмин Ибн Хосе Заде! – подлетел к нему услужливый вахтёр.
– Нет, нет, нет! – испугался Эмин Хосе. – Ты ступай на свой пост! И смотри, чтоб ни один посторонний человек не зашёл в посольство. Тряпку я сам тебе занесу, – распорядился он.
– Да, конэшо! Правильно, да? И как я сам не подумала, что пост – он на то и пост (да?), чтоб её не оставлять!
Когда нудный и слишком уж старающийся угодить начальству Аладдин наконец ушёл, Ибн Хосе, подхватив коробку, ринулся по запасной лестнице на второй этаж к двадцать пятому кабинету.
Открыв дверь, он аккуратно и беззвучно прикрыл её за собой и, поставив коробку на пол, облегчённо вздохнул. В тот момент зампред напоминал шкодливого ученика средних классов, который тайно пробрался в кабинет директора, чтобы посмотреть ответы на предстоящую контрольную или исправить двойки в классном журнале.
Он снова взглянул на часы и заметался с коробкой по кабинету своей зазнобы, подобно тому, как воздушный шарик мечется в воздухе с сорванной ниткой. Эмин Хосе пристраивал серую коробку и так и сяк. Сначала поставил её у порога, но благоразумно убрал, поскольку в воображении его сразу возникла картина, как Аврора заходит в кабинет, спотыкается о его внушительный презент, падает и ломает ногу. «Тогда я не увижу её как минимум месяц, – размышлял он, – это если закрытый перелом и кости сразу срастутся, а если не сразу... И если перелом будет открытым?..» Ибн Хосе сразу же отверг вариант «с коробкой у порога», поскольку испугался столь долгой разлуки с любимой.
Он пристраивал свой подарок и на широкий подоконник, и на стулья, и на пол у шкафа – он метался с ним как дурень с писаной торбой, но всё ему казалось не так. Здесь Авророчка не заметит презента, тут – опять может споткнуться, здесь – случайно сесть на него. В конце концов, Ибн Заде водрузил коробку на стол, покрутил её и так и эдак и, оставшись наконец доволен, выскочил из кабинета. Он отправился возвращать вахтёру полосатую порточину предполагаемой пижамы супруга уборщицы Марии Ивановны, предварительно намочив её под струёй тёплой воды в мужском туалете.
– Спасибо, Аладдин, иди, положи это на место, а я тут за тебя побуду, – благодушно заявил Ибн Заде и в отсутствие вахтёра без проблем повесил ключ от двадцать пятого кабинета на место.
Без пяти минут шесть заместитель посла ворвался к себе – сердце его бешено стучало, душа пела – одним словом, Эмин Хосе ликовал. Вскоре по радио куранты пробили шесть утра, и Ибн Заде встал у стола, лицом к окну по стойке «смирно», как часовой у Мавзолея. Все мышцы его напряглись, и когда грянул гимн Советского Союза, то не только мурашки забегали, подобно муравьям, по его телу, но и гнусная, мерзкая мысль – неопределённая и несформировавшаяся окончательно, промелькнула в его голове. Не мысль даже, а тяжёлое чувство, сверлившее его мозг. «Ты сделал ошибку. Ты, Эмин Заде, поступаешь неправильно. Ты недостоин состоять в славных рядах компартии», – вот что говорил ему внутренний голос.
Заместитель посла отчего-то в красном знамени, которому каждый день ровно в шесть утра вся страна клялась в беззаветной верности, узрел образ своей бесформенной супруги с вечно пурпурным гипертоническим лицом и двойным подбородком. Ему стало вдруг нестерпимо стыдно – так, что по окончании гимна он без сил свалился в кресло и, упёршись локтями в стол, закрыл ладонями пылающее лицо своё.