Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…
Изображать из себя Утесова или Бернеса не стал — все равно не получится. Прибавил голоса:
В темную ночь ты, любимая, знаю не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь…
В дверь начали заглядывать связисты, что сидели в соседней комнате.
Как я люблю глубину твоих ласковых глаз
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами
Темная ночь разделяет, любимая, нас
И тревожная черная степь пролегла между нами…
Не все аккорды я точно помнил, там, где забывал — просто пропевал голосом.
Верю в тебя, в дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою
Знаю, встретишь с любовью меня, что б со мной ни случилось…
Я еще только половину пропел, как увидел, что в уголке глаз политрука появились слезы. Взгляд Гриши тоже остекленел.
Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи,
Вот и теперь надо мною она кружится.
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь
И поэтому знаю со мной ничего не случится…
Я отставил гитару прочь, допил свой стакан.
— Еще! — Григорий схватил меня за руку.
— Повтори! — политрук попытался закурить, но спички ломались.
— Товарищ лейтенант, — загалдели связисты в двери. — А кто автор? Чьи стихи?
Вот же попал. Фильм Два бойца же только в 43-м году выйдет…
— В гарнизон артисты приезжали. Поэт э-э-э… не помню уже, как звали, и композитор, сейчас, на языке вертится… Богословский, Никита. После концерта исполняли за столом новые вещи. Кое-что запомнил, — я почувствовал, что с враньем надо завязывать, иначе сам запутаюсь. — Товарищи, давайте завтра, а? Устал, сил нет.
— Пожалуйста! — народу в дверях прибавилось. — Последний раз.
Пришлось исполнять на бис. Теперь уже меня наградили настоящими аплодисментами. И все равно не отпустили спать, пока не записал народу слова и аккорды.
Глава 13
Утро четвертого июля явно не задалось. Сначала нас разбудил свист и взрывы немецких мин — обстреливали передовую. А я такой прекрасный сон видел… Вера, в развевающемся белом платье, бежала по лугу, одуряющий запах летних цветов… Проклятые фашисты.
Я с трудом встал, покрутил шеей. Под повязкой будто раскаленных гвоздей насыпали. На столе Гриша мне оставил кружку с молоком, ломоть хлеба и кусок деревенской колбасы с чесноком. Царский завтрак!
Я умылся во дворе, перекусил на скорую руку. Сначала хотел поймать Веру, но увидел, что она занята перевязками. Основную массу раненых, которые потяжелее, увезли еще ночью, на угнанном у немцев «мане», но тех, кто остался, всё равно надо было лечить.
Подошел Юра и рассказал, что Аркадия похоронили на рассвете, на сельском кладбище. Ямы под могилы уже были заготовлены, так что проводы в последний путь много времени не заняли.
— А что ж меня не позвали? — я расстроился. С доктором вроде и недолго знакомы были, а я к нему привязался. Хороший мужик. Настоящий врач.
— Да как-то впопыхах всё случилось…, — оправдывался Юра. — Быстро собрались, нас на полуторке подвезли.
— Покажешь после? — попросил я. — Хоть попрощаюсь.
Я постоял немного, а потом решил, что есть более срочное дельце, которое со вчерашнего вечера не давало мне покоя. Пошел искать Борю. Накануне я особо не интересовался судьбой любителя немецкого плена, довольствовался кратким докладом одного из участников налета, что живы все, легко ранило артиллериста, про санитара же сказали только, что видели его.
Мне же было интересно, чем этот воин занимался во время боя: ведь за мной он не побежал. Странным образом Боря оказался прямо-таки неуловимым парнем. Все его только что видели, но каждый раз он уже ушел. Наконец, он нашелся, причем, в очень странном месте: хитрый санитар пытался залезть в стог прошлогодней соломы.
— Боря, дружище, ты что там забыл? — спросил я его, доставая из скирды. — Я же хотел на тебя представление на награду написать, а ты убегаешь от меня. Давай, корешок, докладывай, что ты там вчера навоевал? Генерала подстрелил, наверное, не меньше? — и встряхнул его посильнее, чтобы добавить желания рассказать о себе.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Да я, товарищ старший лейтенант, — Сезин начал рассматривать носки своих сапог, — там эта… короче… я за вами побежал, и прямо уже хотел застрелить фашиста… э-э-э-э-э…
— Хотелка не дала, наверное? Где ты был, Боря?
— Так я там упал, ударился головой и потерял сознание, а как очнулся, бой кончился. Вот! — выпалил он.
— Пойдем, — схватил я его за рукав.
— Куда, тащ старший лейтенант? — растерянно спросил санитар.
— К врачам, Сезин, у тебя же сотрясение мозга! Они определят, как сильно ты пострадал. Может, тебя в госпиталь пора отправить.
— Да нет, мне уже лучше, — проблеял санитар.
— Ах, лучше?! Тогда — на, — я врезал уроду в «солнышко». Парень вскрикнул, скрючился рядом со скирдой.
— Это тебе мое спасибо. А вот еще, — я врезал сапогом по почкам санитара. — Мое благодарю. За бой, за все…
Я достал Парабеллум, приставил его к голове Бори. Тот завыл.
— Третий раз я тебя бить не буду. Просто убью. За трусость твою гнилую.
Был соблазн стрельнуть рядом с головой урода, чтобы совсем до конца его проняло, но в деревне могли всполошиться красноармейцы. Но Боря, судя по появившемуся запаху, проникся моим внушением до глубины души. Аж сущность наружу полезла. Вонючая.
Спустя час в расположение роты прикатило два особиста. На одном мотоцикле. Мы как раз с Верой после чистки и перевязки моей шеи на крыльце стояли, рыжая все насчет ушивания ран пытала. Как оказалось, в местном медсанбате тоже про этот метод ни слухом ни духом.
— О, какие, расфуфыренные, при параде, — Вера нахмурилась.
Особисты и впрямь, как на смотр собрались. Ремни блестят, хоть и припорошило пылью слегка, кожа сапог скрипит, на расстоянии слышно. Как будто и нет войны. Один высокий такой, блондинистый. Лейтенант. Глаза чуть навыкате, равнодушные, и улыбочка высокомерная, так прямо и прет от него первым сортом. А нам тут даже не второй, наверное, а так, третий присвоили, чтобы в брак не списывать. Другой чуть пониже, брюнет, в круглых очках, прям как у наркома Молотова. Прилизанный весь. Будто прилежный ученик, правильный такой. И чином повыше, старлей. Это по ихнему. А по нашему — целый майор выходит.
Вроде как и вместе приехали, и из одной конторы, а держатся порознь. Вот что-то такое между ними, сразу видно, что друг дружке не доверяют. Ну, не наше дело, что они там делят, а нам лишь бы пройти проверку побыстрее и без потерь.
Это только кажется, что мы тут со всех сторон молодцы: и раненых вывели, и немцев побили, и документы важные захватили. Ведь эти жуки могут повернуть так, что мы со всех сторон виноваты. А почему этих раненых вывезли, а не других? А с какой радости фашиста за руль посадили?
Так это я такое придумал, простой Петя. А у этих вопросов в тыщу раз больше будет, а к главным вопросам добавят не совсем главные, а к тем еще и еще, без счету. А потом сравнят показания, да и выйдет, что всех заслуг у меня — на быстрый расстрел. Или на орден. Да не мне награда, а чекисту, который вражину разоблачил. Эх, что-то думки у меня не в ту сторону свернули. Сомнения эти парни чувствуют лучше всего. Рассказывали мне, что акула кровь в воде унюхает за километр, и без ошибки прет изо всех сил на жертву, чтобы пообедать немедля. Так и карающий меч партии, или как там они себя называют. Уверенность, Петя — вот наше оружие. Я тайком погладил щеку Веры, улыбнулся ей. Рыжая с удивлением нам меня посмотрела.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Чему это ты радуешься?
— Тебе!
Особисты заняли просторную хату, каждому по комнате. Меня первого позвали. Я прихватил с собой чемоданчик с немецкой добычей и прочими плюшками, которыми я по дороге оброс, да пошел. Как ни странно, но попал я к блондинистому лейтенанту, который представился Буряковым. Не угадал я, думал, что попаду к очкастому старлею.