впечатление как бы зашнурованной, только против наиболее очевидных и грубейших зол. Тем не менее он был еще очень далек от того, чтобы осудить саму политику и обычные её формы. В последнем отношении он не поступает иначе, чем Геродот и Фукидид, которые оба писали совершенно под давлением традиции: один писал более наивно, почти уподобляясь эпическому рассказчику, другой писал скорее с точки зрения проникновенного обозревателя, но, несмотря на большую проницательность в оценке дел, не выразил даже и косвенного протеста против обыденной, всюду встречаемой политической испорченности.
Если обратиться к новейшим историкам, то здесь можно будет назвать единственного в своем роде выдающегося историка и мыслителя высшего ранга, который был в то же время мудрецом, в античном смысле этого слова. Это – Юм с его историей Англии. У него, конечно, мы не найдем одобрения какой бы то ни было испорченности, и его хладнокровное взвешивание фактов отнюдь нельзя смешивать с равнодушием, которое ничем не возбуждается. Юм только умеренно и критически вступался за традиции сословия, к которому принадлежал сам. Младший отпрыск благородного рода, в собственно политической области он был противником господствовавшего тогда либерализма. Он вступился даже за осужденного Карла I против революционеров и остался при таком образе мыслей во всех изданиях своего исторического сочинения. Очевидно, он верил при этом в право; и уже одна такая твердая вера, которую не могли сбить с позиции и побороть ни партийное пренебрежение литераторов, ни оппозиция, – одна эта вера, во всяком случае, имеет известную ценность, правильна она или нет в отдельных случаях, все равно.
Кто более интимно знает Юма и его сочинения, тот, при всем прочем, должен будет согласиться, что и в этом случае не отсутствовало традиционное пристрастие всех историков к занятиям обыкновенным течением исторических дел. Да и можно ли ожидать противоположного там, где события уже сами по себе, т. е. вообще вся история, оказываются так привлекательными для понимания и чувства автора, что побуждают его заниматься даже специальными вопросами. В общечеловеческом смысле здесь в основе всегда обнаруживается что-то вроде эпического и драматического интереса, но ведь именно такое-то симпатическое участие и должно было бы отойти на задний план и, наконец, вовсе исчезнуть, раз появилось бы и преградило ему путь сознание накопившейся и заглушающей всякое участие политической дрянности.
Можно возразить, что ведь остается еще в запасе история культуры. Да, если бы только она не захотела быть историей цивилизации, т. е. историей политической гражданственности. Новейший пример такого отсталого направления, хоть и окрашенного радикальным либерализмом, представил Бокль своим двухтомным введением в историю цивилизации Англии. Написанию истории цивилизации, и даже окончанию исследований об общемировой цивилизации, помешали переутомление и последовавшая за ним смерть автора. Тем не менее основные идеи у Бокля достаточно подробно развиты, а слишком богатый материал довольно критически подобранных, но чрезмерно частых цитат для приводимых доказательств более, чем достаточен. По его мнению, главным двигателем истории должно быть научное просвещение, и хотя сам он верит еще в бессмертие, но ему представляется особенно важным разложение веры, имевшее место в новейших веках. Отсюда влияние на политику просвещения в деле религии кажется ему главным рычагом культуры. Относительно политики Бокль не только допускает наивно, будто она не имеет никакой морали, которая-де связывает только отдельные личности, а не их группы, но полагает даже, будто бы в политике, по самой уже сущности дела, не может быть и речи о каких бы то ни было счетах с моралью.
Только там, где Бокль отрицательно относится к правительствам, достигает он правильных объяснений и верных результатов. Важнейшим примером этого служит его меткая критика влияния на литературу Людовика XIV. По справедливости отвергает историк культуры всякое государственное и придворное занятие, благодаря которому писатель унижается до степени более или менее официозного государственного автора. Уже академизирование в подобных вещах внушает ему, как и следует, отвращение. И действительно, привлечение ко двору или даже только академическое вовлечение в сферу государства умственных и литературных течений, особенно же беллетристики, оказывается политической язвой: оно действует именно как язва на охваченную им область. Раньше или позже такие придворные и государственные литературы обнаруживают всю свою пустоту и хилость.
Судьба французской литературы уже исполнилась. Где и что теперь её, так называемые, великие трагики? В трагикомическом смысле они сами были мусором и обломками не только мертвого прошлого, но даже такого прошлого, которое вовсе и не жило в серьезном смысле слова. Что у французов уже давно закончено, то у немцев еще должно быть надлежащим образом выполнено. И у немцев литература, объявленная классической, была придворной, да притом еще при малых дворах. Суд над ней в совершенно достаточной мере выполнен моими исследованиями о Шиллере и Гете. В настоящем же рассуждении нужно указать на то, что политика, какой бы неполитической она ни прикидывалась, всюду и всегда проявляла себя в литературе отравой, и особенно это было в литературе национальной.
Где бы мы ни наблюдали фактическую политику самых различных эпох, всюду находим мы, что не только она сама была дурным элементом; даже все, что вовлекалось в политику или только соприкасалось с ней, подвергалось порче или, по меньшей мере, изменялось к худшему. Отвратительное впечатление, которое производит такое положение дела, только тогда достигнет полной своей меры, когда мы критически проследим современные политические течения вплоть до их главных специальных форм и убедимся, что вместе с общей политикой ни одно из её частных разветвлений не свободно от значительной дозы хищничества и несправедливости. Некоторые частные формы политики обнаруживают полную меру низости, заложенной уже в самой вещи, но воплощающейся осязательным образом только в этих отдельных формах.
На внешнюю политику, как на наиболее разнузданную и потому наиболее характерную ветвь политики вообще, мы уже достаточно обращали внимание, хотя бы лишь вскользь. Здесь обман и разбой прямо бросаются в глаза. Римское государство, ограбившее свободу всего доступного в те времена мира, еще и ныне служит классическим образцом политики господства. Новые народы прибавили к этому только свою отвратительную колониальную политику. В последнем пункте, в дурном обращении с более слабыми расами они превзошли все, что когда-либо было. Их хищная алчность создала в этом направлении такие памятники, которые заставят еще долго жить память о позорных и бесстыдных деяниях. Индия британского царства стала для мира классическим, главным примером гнусности подобного рода. Разрушить собственную индустрию народов, чтобы освободить место для английских товаров, а затем вскормить в захваченных ими странах набобов, чтобы последние могли возвратиться домой в свои разбойничьи логовища упитанные награбленным богатством, – таков образцовый пример, данный Англией, пример, которому прочие народы более или