Лидка, когда речь заходит о занятиях, всегда все знает.
— Да, ты ведь получила уже «очень хорошо».
Но у Дарки скоро пропадает охота учить наизусть стихотворение. Это перевод «Поруки» Шиллера. Дарке хотелось отвечать учителю Ивасюку «И мертвым и живым» Шевченко, но он посоветовал ей «Поруку» Шиллера.
Наутро Дарка знает «Миорицу» наизусть сверху донизу. Правду говорил папа, что стихи должны отстояться.
— Лидка, а ну-ка, спрашивай меня! — не перестает удивляться Дарка.
— Хорошо… Хорошо! Это стихотворение Мигалаке, кажется, спрашивает для отметок.
— Пхи! Может спрашивать! Пусть позовет на помощь хоть самого министра!
Как хорошо, как легко, когда нечего бояться!
В среду, как всегда, первый час — урок румынского языка. Нехорошо когда занятия начинаются с самого неприятного предмета и сразу отбивают охоту к остальным урокам! Но сегодня Дарке все равно, «Миорица» крепко сидит у нее в памяти. О чем ей думать! Лидка сказала «хорошо»!
Еще слышался скрип парт, когда в класс вошел Мигалаке с журналом. Моментально стало тихо, так, что казалось, можно услышать, как паук ткет свою паутину.
Мигалаке сбросил пальто (на первый урок в среду он всегда приходил в класс в пальто), вынул из-под полы тетради. Класс затаил дыхание. Но это еще не все, учитель открыл журнал. Класс замирает. Этот румын хочет всех задушить. Какое ему дело, что четырнадцать учениц затаили дыхание, — он медленно прошелся, посмотрел в журнал, улыбнулся, глядя на отметки в нем, подмигнул классу, хотя всем было не до шуток, и наконец заговорил:
— Я буду спрашивать только тех, в знаниях которых не уверен. Я не хочу, чтобы хоть одна из вас чувствовала себя обиженной. Учениц, написавших задание на «отлично», тоже не буду спрашивать. Задание было таким легким, что, если какая-нибудь домнишора не смогла написать его хотя бы на «хорошо», то с такими мне тоже не о чем разговаривать: в конце года поговорим в присутствии директора…
Изложив свое «кредо», Мигалаке окинул взглядом класс, следя за впечатлением, произведенным его словами. Те, кто бы уверен в своей тройке, могли теперь свободно вздохнуть. Осужденным на двойку по румынскому языку тоже не грозили новые пытки. Теперь все муки ожидания свалились на голову нескольких «сомнительных».
— Домнишора Ореховски!
Наталка вскочила, на лице у нее выступили красные, как лепестки пиона, пятна. Не потому, что испугалась. Говорят, за все пять лет не было такого случая, чтобы Ореховская не ответила учителю. Но не было и такого случая, чтобы Ореховскую причислили к «сомнительным». Дарка взглянула на Наталку — лепестки пиона все ярче разгорались на лице, а ноздри пожелтели, как у мертвеца. Руки лежали на парте, словно оторванные.
— Вы, домнишора Ореховски, в начале года упрекнули меня в том, что я не умею преподавать.
Все ожидали, что смелая Ореховская возразит против этой явной лжи. Но она молчала. Даже глазом не моргнув, продолжала смотреть на галстук Мигалаке.
— Упрек не очень приятный для учителя. Особенно если у него за плечами всего год практики. Но вы не подумайте, что я буду мстить. Среди румын есть и благородные. Домнишора Ореховски, вам на сегодня было задано стихотворение «Миорица». Я знаю, что вы отлично выучили его наизусть, но знаю и то, что вы не хотите или не умеете декламировать румынские стихи, а от учениц пятого класса уже требуется художественное чтение. Да, домнишора Ореховски, если бы я хотел, я мог бы вам поставить «плохо» уже за одну декламацию. Очевидно, я и этого не сделаю Не сделаю, чтобы доказать домнишоре, что румыны вовсе не такие плохие люди, как она думает. Этой своей оценкой, если бы я очень хотел, я мог бы испортить вам ваше традиционное «очень хорошо». Но этого — ваши подруги свидетельницы — я не сделаю. Я только попрошу вас рассказать мне кое-что о роде поэзии, к которому принадлежит данное стихотворение, и несколько слов о его композиции. И еще скажите нам, где в румынской литературе мы находим подражание ему.
На первый взгляд вопрос казался простым и легким. Учитель, у которого есть причина отомстить ученице за обиду, неожиданно оказывается благородным и, как в сказке для детей, платит за зло добром. Все это было бы просто, если бы ученица могла свободно разговаривать по-румынски. Только те, кого насильно заставляли изучать чужой язык, знают, что легче выучить целую страницу наизусть, чем сказать своими словами две фразы. Несколькими обычными и уже усвоенными ученицами пятого класса предложениями здесь не обойтись.
Даже если бы Ореховская вспомнила что-нибудь из того, о чем ее спрашивал Мигалаке (она в эту минуту могла поклясться отцом и матерью, что ничего подобного не слышала на его уроках), то все равно получила бы «плохо» по грамматике. Так или этак, а приговор ей уже подписан. Через секунду экзекуция будет произведена. Но все же ее мысль ищет какой-то выход, ее мозг лихорадочно работает. Остальные тринадцать учениц тоже напрягают свою память и волю: когда это было? Когда он говорил об этих вещах?
Наконец Ореховская медленно говорит:
— Господин учитель не упоминал об этом…
Класс вздыхает. Развязка очень проста, но ее может позволить себе только лучшая ученица.
Мигалаке опирается локтем на стол, лицо его перекашивается.
— Вы действительно не помните, что я говорил об этом, или рассчитываете на мою короткую память?
Ореховская уже на первой половине фразы понимает его мысль и краснеет так, словно у нее вскрылись вены.
— Я никогда не пробовала прикрываться ложью… — И, не ожидая дальнейших вопросов, она садится.
Если бы она села быстро, это выглядело бы как вызов учителю. Известно, что ученица не имеет права садиться, когда учитель спрашивает ее или только задумывается, не задать ли ей еще какой-нибудь вопрос. Поэтому Наталка садится медленно и спокойно. Можно сказать, вежливо, не обижая учителя и не унижая себя. Лицо ее ничего не выражает. Может, только чуть розовее обычного.
Мигалаке нервно оглядывает класс: действительно всем изменила память? Еще немного — и им самим овладеют сомнения: говорил ли он об этих вещах или только хотел сказать?
— Никто не помнит? — спрашивает он у класса.
Класс смотрит на него тупо. Четырнадцать мозговых аппаратов забастовали, а без них память бессильна. Если Ореховская, сама Ореховская, не помнит, то что можно сказать об остальных? Если Наталка твердит, что не слышала ничего подобного, этого достаточно, чтобы убедить себя, что класс никогда ничего подобного не слышал.
— Домнишора Подгорски, вы тоже не помните, что я говорил о композиции стихотворения «Миорица»?
Весь класс смотрит на Орыську. Она поднимается бледная, с полуоткрытым ртом, теряя сознание от страха. Делает несколько беззвучных движений губами, словно ловит воздух, и вдруг не садится, а соскальзывает по парте вниз.
— Посмотрите, домнишора Подгорски, в свою тетрадь по румынскому языку…
Орыська послушно берет тетрадь, но пальцы ее так дрожат, что ей приходится всей рукой перелистывать страницу за страницей. Мигалаке подсаживается к ученице и сам следит за каждой страницей. Так удобнее, потому что перед глазами у Орыськи, наверно, все буквы сливаются. Внезапно он задерживает Орыськину руку, когда та хочет перевернуть страничку.
— Подождите! «Второго октября г-н Мигалаке объяснял особенности формы стихотворения под названием «Миорица». — Учитель кладет выхоленную руку на открытую Орыськину тетрадь. — Вы и теперь не припоминаете ничего, домнишора Ореховски?
Та встает:
— Нет! — и снова садится.
Зато по классу проскальзывает какой-то лучик. Шепот идет от парты к парте: подождите, только подождите, — это было тогда, перед гимнастикой? Ага, не говорил ли Мигалаке что-то о народных рифмах? Ах! Возможно! Очень возможно! Только это же было вскользь, он даже не велел записывать его слова. Да что там! Половина учениц была уже в гимнастическом зале. А на очередном уроке он даже не упомянул об этом. Это же лучшее доказательство, как мало значения он придавал этим нескольким словам о «Миорице». И вдруг сегодня такой вопрос Наталке… Неслыханно!