— У нас как в академии, — говорит Стефа, побывавшая там с отцом.
Дарка с интересом и удивлением смотрит на Стефину папку с рисунками.
— Так много!.. Когда ты успела все это нарисовать?
— Нет такого дня, чтобы я не рисовала, — говорит Стефа, развязывая голубые ленточки на папке. — Ничего больше не делаю, только рисую да рисую… Хочешь посмотреть мои эскизы?
И она раскладывает на парте листы бумаги с изображением человеческих лиц и рук, деревьев, домов, зверей, цветов, улиц, далеких горизонтов…
— О, какая красивая! Кто это? — Даркино внимание привлекает головка девочки.
— Это папа купил однажды на улице у одного мальчика гипсовую голову… Я ее нарисовала… Папа купил ее потому, что мальчик назвал головку «Слепая девочка». Странно, правда? Ведь все человеческие лица, сделанные из гипса, кажутся слепыми.
— А это кто?! — Дарка даже вскрикивает и смотрит прямо в глаза Стефе, чтобы та не могла скрыть правду.
— Ты узнаешь? — радуется Стефа-художница.
— Да… это профиль Данилюка.
Только теперь, когда промелькнула первая радость молодого художника, радость, что рисунок так напоминает оригинал, Стефа смущается.
— Данилюк брал уроки игры на скрипке у профессора Леви. От нас, со второго этажа, очень хорошо видно, как они играли на первом. Ты знаешь, где живет профессор Леви? Прямо напротив нашего дома. И мне однажды пришла мысль нарисовать профиль Данилюка. Не правда ли, у него очень характерный профиль? Такой заостренно-выразительный подбородок. Это очень типично для артистов…
У Дарки неосторожно вырывается:
— Данко просил передать тебе привет. Он говорил, что вы должны были познакомиться…
Стефа так краснеет, что даже Дарке становится неловко.
— Нет… этого никогда не было… Привет этот, вероятно, шутка. Все равно ты поблагодари его… Нет, не благодари, не надо, это только шутка, мы же не знакомы!
И она поспешно, до того, как Дарка успевает наглядеться, прячет людей, города, руки, профили, зверей, цветы, слепую девочку и Данка в папку.
— Глупости! — смеется Стефа и берет Дарку за руки. — Правда, глупости? — Она хочет обратить в шутку свое волнение, свою такую очевидную радость.
«Боже! Да она же влюблена в Данка!» — мгновенно понимает Дарка.
И страх, охвативший ее, минутой позже переходит в теплое, сердечное чувство. Какая-то неразгаданная тайна повисла над ними тремя, тайна, которая свела ее со Стефой и бросила их друг дружке в объятья.
Когда кончается молитва, Стефа просит Дарку:
— Проводи меня сегодня домой. Я пошла бы с тобой, но у нас ужин ровно в семь…
За воротами, несмотря на позднее время, необычайно светло. Так светло, что человеческие лица кажутся моложе, а в душе начинает шевелиться стыдливая нежность к незнакомым людям, к домам под белыми крышами, обведенными черной полосочкой, к деревьям в новой пушистой одежде.
Первый снег.
Бесшумно летят с высоты белые хлопья и, едва коснувшись земли, тают. Те, что, словно белый холодный мох, прижались к оконным рамам, фонарным столбам и краям тротуара, еще сохраняют форму. Самые смелые цепляются за острые головки чугунных оград и одевают их в нарядные белые шапочки.
Дарка откинула голову назад, подставляя лицо снежинкам: первый снег!
Первый снег всегда рождал в ней светлую печаль, которую она не сумела бы высказать.
Стефа сняла варежку, протянула руку навстречу молодым снежинкам: их подлетело две, и, едва коснувшись теплой ладони, они перестали жить.
Снежинки летят на черную, как вороново крыло, Стефину челочку и украшают ее белым веночком из едва держащихся алмазов.
— Как хорошо, когда падает первый снег… Как хорошо… — лепечет Дарка.
А Стефа со снежинкой на загнутых ресницах отвечает:
— Сегодня какой-то особый день, правда? Все новое… и все красивое… Как приду домой, сыграю «Шнееглёкхен» [22].
Дарка не понимает, что это — название цветов или где-то и впрямь существуют колокольчики, которые звучат только тогда, когда идет снег.
— Я ни на чем не умею играть. Мамочка думала, что у меня нет слуха, поэтому не хотела, чтобы я училась музыке… Я и рисовать не умею, как ты (она хотела еще прибавить: «И не так красива, как ты»), но я все так чувствую… Так чувствую!.. Только рассказать об этом не могу. Да и кому это интересно?
Голос у Дарки как этот беззвучный и ласковый снежок. Стефа обнимает ее за плечи.
— Я очень, очень рада, что ты моя подруга. Моя лучшая подруга. Я всегда мечтала о такой девушке, которая бы все понимала, все чувствовала. Правда? Порой так хочется, чтобы рядом был близкий человек, так хочется поделиться кое-чем… Правда? — Словно в доказательство, Стефа спрашивает: — Скажи мне, только откровенно… совсем откровенно: правда, что Данко Данилюк передавал мне привет? Правда?
Голос Дарки становится совсем безжизненным, когда она произносит:
— Да.
— Да? — Стефа еще раз хочет услышать радостную новость. И Дарка снова выжимает из себя это смертельное «да».
— Зайдем ко мне, — не помня себя от радости, зовет Стефа. — Зайдем ко мне. Я сыграю тебе «Шнееглёкхен». Пойдем!..
Дарка стоит и смотрит на Стефу. Смотрит так, как будто вся душа ее переселилась в глаза и горит там сердечным огнем. Наконец она решается заговорить:
— Я теперь не пойду к тебе… У вас, наверно, скоро ужин… Как-нибудь в другой раз… Будь здорова!
— Не уходи! Не уходи еще! — кричит Стефа. — Я сыграю тебе!
Но Дарка не ждет музыки из Стефиного окна.
X
У таинственного четверга, в который Дарка должна ближе познакомиться с жизнью Стефы и Ореховской за стенами гимназии, достаточно противный предшественник — среда. Последний урок румынского языка. Последний перед концом четверти. Надо учить, учить, учить… Еще один, два дня, а потом Дарка попросит хозяйку, чтобы та позволила ей разок поспать двенадцать часов! Ах!
Растрепанный румынский учебник наводит на неприятные воспоминания о Мигалаке и вызывает сонливость. Теперь, когда они читают настоящего поэта румынского народа Эминеску, какими приятными могли бы стать уроки румынской литературы, если бы их вел домнул Локуица!
Дарка не раз думала об этом. Думала, между прочим, и о том, что иногда от личного отношения индивидуума к данной нации зависят и взгляды, понятия обо всем этом народе. Разве это не так? Когда Дарка усваивала основы румынского языка у домнула Локуицы, она совсем иначе относилась к румынской культуре, чем теперь, когда ее культуртрегером стал Мигалаке.
«Миорица», эта волшебная овечка, не может заворожить Дарку так, чтобы стихотворение с тремя пастухами улеглось в ее памяти.
Пе ун пичор де плай, пе о гурэ де рай [23],—
читает Дарка и одновременно думает: «Этим узорам на стенах не менее пяти лет».
Аша вин ин кале… [24]
«Мои ботинки совсем потеряли форму. В чем я пойду в церковь на рождество?»
Се скобор ын вале… [25]
«Так бело везде… У нас в садике, наверно, уже видны следы заячьих лапок».
Она пересела от окна на оттоманку, с оттоманки к печке, а оттуда опять к окну, но три отары овец со своими пастухами никак не могут сойтись в Даркиной голове. «Стихи должны отстояться в памяти», — хватается она за мысль, которую не раз повторял отец.
«За окном «белая сила» — снег — окончательно победил «черную силу» — землю, — Дарка как бы рассказывает кому-то сказку. — Вечер, словно с непривычки к снежным дорогам, запаздывает в этот день».
— Лидка, а если бы я ответила стихи Ивасюку, было бы у меня по-украински «очень хорошо»?