Художник пожал плечами и пошел на свою сторону. Математик и герцог натянули веревку.
Накануне испанцы поздно вернулись из борделя в таверну «Медведь». И похоть, и голод были удовлетворены, и все находились в приподнятом настроении. В таверне их, уже основательно набравшихся, посетила не самая разумная мысль уговорить последний кувшин вина на сон грядущий.
Во всем заведении была только одна компания бездельников. Она занимала куда больше места, чем требовалось, и производила куда больше шума, чем обычная римская гулянка. Шесть или семь прожигателей жизни, смахивающий на священника юнец со старческой бородой, а также, судя по виду, военный: жилистый, в черном костюме, с остроконечными усами и бородкой на французский манер, единственный во всей компании при кинжале и шпаге.
Испанцы вели себя скромно: они знали, что пол-Рима на стороне Франции и не слишком жалует короля Филиппа. К тому же они скрывались от правосудия. Да и кутеж в публичном доме отнял много сил. Сидели себе спокойно. А вот итальянцы хлопали в ладоши и оглушительно хохотали.
Первым подружился с ними, незаметно для себя самого, Отеро. Он пошел за вторым кувшином вина и у стойки увидел, что бородатый сутулый юноша, внушающий доверие, тоже берет для своего стола кувшин — только граппы. На ломаном итальянском Барраль кое-как спросил, что это за напиток, а незнакомец на приличном испанском ответил, мол, вроде вашего орухо[108]. Попросил у трактирщика рюмку, налил и с улыбкой протянул Барралю. «Попробуй». Барраль, пивавший в своей солдатской жизни всякое, ощутил невиданное наслаждение от первого же глотка: хорошая граппа неотразимым фейерверком взрывается в гипоталамусе. Вместо вина он взял кувшин этого чистейшего орухо и вежливо распрощался с просветившим его молодым человеком. Граппу испанцы прикончили быстро.
Они уже обменивались последними глупостями перед тем, как отправиться на боковую, но тут трактирщик принес им еще два кувшина орухо. «От заведения и от господ», — пояснил он и с силой шваркнул кувшины на стол, расплескав немного. Герцог с поэтом переглянулись: они и так уже залиты по горлышко, а тут нешуточная добавка. Осуна поблагодарил трактирщика, налил всем своим, поднял кувшин повыше, отсалютовал итальянцам и сделал большой глоток из горла. Этот жест — привет одного пещерного племени другому — итальянцы по достоинству оценили и вскоре пригласили испанцев к себе за стол.
Поэт отбивал мяч, мечтая только об одном — скорее разделаться с ненавистной игрой, как вдруг герцог окликнул его властным тоном, какого он не слышал с начала матча: «Ты куда несешься?» Он сделал вопросительный жест. Герцог подозвал его к галерее. Итальянцы не упустили возможность освистать его по дороге. Ломбардец картинно почесал голову ракеткой, а его секундант возвел глаза к потолку.
«Ты что, так тебя растак, собираешь делать?» — осведомился герцог. «Собираюсь сопротивляться, бить в стенку, выматывать его». — «Ладно, — сказал герцог и добавил, ткнув большим пальцем в охрану: — Они хотят знать, о чем ты говорил с этим голубком во время смены сторон?» Охрана смущенно зафыркала. «Сдается мне, мы ничего такого не спрашивали», — сказал Барраль. «Зато я спрашиваю: так о чем вы говорили?» — «Да ни о чем, о скапулярии, о том, что жарко сегодня». — «Ты обязан выиграть, не вздумай сдаваться: главный тут я, и я тебе приказываю выиграть».
Поэт наклонился, коснулся лбом перил. Помотал головой и вернулся на линию подачи. С криком Tenez! ударил из рук вон плохо. Мяч взмыл до потолка галереи и мягко приземлился по ту сторону корта. Художник даже не двинулся с места. Глядел на него устало, разочарованно, со всем бесконечным презрением, какое он, дикое и одновременно изысканное создание, мог испытывать к двадцатилетнему испанчику на службе у какого-то дурноголового дворянина, и сказал: «Ну, пришли уже что-нибудь стоящее». 15-Love! — прокричал герцог, который пришел в бешенство, потому что углядел (и не он один) у поэта вызванный перебежками по корту стояк: Love, по-любому.
Поэт сделал менее халтурную подачу, и художник, принимая мяч, выкрикнул противным голосом: Fatto tutto, spagnolo?[109] И отбил с какой-то женской стервозностью. Удар вышел не очень, но публика одобрительно загоготала — даже охрана герцога прыснула. Поэт взял мяч накоротке и отправил в угол. «30-Love, — объявил герцог и, обернувшись к охране, сказал: — Над мамашей своей посмейся, Барраль». Наемники переглянулись.
В третий раз он подал дьявольски искусно. Художник еле догнал мяч и послал обратно почти без силы. Поэт легко его взял. Со вторым ударом художник тоже справился, а вот третий пришелся в противоположный край корта, и добежать сил не хватило. 45-Love! — выкрикнул герцог. Лицо у поэта было несчастное.
Любовь, не называющая своего имени
Картину «Смерть Гиацинта» некоторое время приписывали Меризи, но сегодня считается, что это работа одного из его учеников, возможно Чекко дель Караваджо. На ней изображены Аполлон и умирающий Гиацинт. Если бы святой Себастьян с его экстатическими позами и стрелами не отхватил себе статус главной гей-иконы искусства, мифологической эмблемой мужской гомосексуальности стал бы Гиацинт.
Гиацинт, сын Клио и пелопонесского (в других версиях мифа, спартанского или македонского) царя, был любовником и другом Аполлона. Влюбленный бог наставлял героя в атлетических состязаниях и, метнув диск с божественной силой, случайно Гиацинта убил. Он оплакивал его так долго и безутешно, что слезы превратили тело Гиацинта в цветок, который носит его имя, и Аид не смог увести его в царство мертвых.
В классических визуальных изложениях мифа, ассоциировавшегося в Древней Греции с переходом от отрочества к зрелости, Зефир, бог ветра, поднимается с Гиацинтом к небу, спасая его от преисподней. Специалисты называют позу, в которой они возносятся, «интеркруральный коитус», — то есть коитус без проникновения, когда оргазм достигается трением пениса между бедер партнера.
Чекко дель Караваджо был самым преданным из караваджистов — художников, подражавших уже покойному Меризи до тех пор, пока его звезда не закатилась, — и единственным, кто работал в его студии и участвовал во многих приключениях и попойках, прославивших его как человека, неизбежно склонного к неповиновению, поведению, порочащему папский город, и криминалу. Хохочущий Амур-победитель и юный Иоанн Креститель, написанные с обнаженного Чекко, изумляют своей вызывающей прямотой.
В «Смерти Гиацинта» — повторенной впоследствии Тьеполо, — Аполлон оплакивает любовника. В руке у него вместо диска из мифа — теннисная ракетка. А у ног мертвого героя, подле его собственной ракетки, упавшей, точно птица, расцветает гиацинт.
Бывшие
Эрнан Кортес вернулся из экспедиции в Ибуэрас через полтора года после убийства Куаутемока и дарования Марине