– Правду люди говорят, наша малышка – настоящая красоточка…
Гарофани выпрямился. Но тут все замерли, ибо предшествуемый всем клиром церкви Тринита делли Спаньоли торжественно появился Его Преосвященство монсиньор Спати, коадьютор архиепископа Неапольского. Орган приветствовал его мощными аккордами, а прихожане – радостными криками. Еще до церемонии монсиньор потребовал, чтобы ему представили школы, чьи питомцы должны сегодня конфирмоваться. В сопровождении преподобного Альбранди, настоятеля церкви Тринита, он подошел к каждой группе, обмениваясь несколькими словами с монахинями и монахами, наставлявшими юных причастников. Сестры монастыря святой Агнии, давно добивавшиеся от архиепископства большой милости – реставрации внутреннего двора школы, в надежде доставить удовольствие монсиньору, который, может, замолвит за них словечко архиепископу, приготовили сюрприз. Когда Его Преосвященство остановился возле девочек, сестры монастыря святой Агнии елейными голосами вопросили:
– Кто же эти агнелочки?
И тридцать девчушек, в том числе и Памела Гарофани, хором запели:
Нас на свет родилиДобрых пять сестер,А отцом нам былиВы, о монсиньор!
Настоятель храма, услышав такое странное признание, да еще сделанное во всеуслышание, едва не выронил скуфью, а монсиньор Спати, стараясь не выказать удивления и неприличной князю церкви веселости, закусил губу. Затем он ласково сказал несколько слов настоятельнице, думая про себя, что наивность добрых монахинь поистине величайшее чудо Господне, а никто из неаполитанцев даже не понимает этого. Все же, возвращаясь к алтарю, Его Преосвященство тихо заметил преподобному Альбранди:
– Дорогой отец настоятель… прошу вас, постарайтесь впредь сдерживать такого рода порывы… Милейшие сестры, конечно, не имели в виду ничего дурного, но у нас помимо друзей есть и враги, а ваша церковь сегодня полна народу… Право же, мне не хотелось бы стать посмешищем в Риме… Эти господа-остроумцы иногда пребольно кусаются.
Вскоре торжественные голоса хора и неземное пение девочек и мальчиков, сопровождаемое глубокими, задушевными звуками органа, погрузили всех присутствующих в состояние умиленного покоя. Каждый думал о чем-то своем. Серафина, глядя на Памелу, вспомнила себя в подвенечном платье, все свои наивные мечты, давно унесшиеся прочь вместе с его незапятнанной белизной. Мелькнула и мысль о верном Риго, но синьора Гарофани немедленно попросила у Бога прощения. Марио, расчувствовавшись, пустил слезу, он оплакивал в этот миг себя самого, пытаясь представить, будет ли такая же прекрасная музыка у него на похоронах. «Их, видимо, не придется долго ждать, – думал он, – коли Синьори решат с ним покончить». Дино почти не отрывал взгляда от обожаемой Джельсомины и мечтал о свадебном марше. Джованни улетел далеко-далеко. Гармонические звуки несли его над водами Атлантического океана, и молодой человек старался разглядеть маячившую впереди статую Свободы. Лауретта то молилась, то тщетно пыталась вообразить себе далекий Нью-Йорк. Что до Одри и Альдо, то оба грезили о той же церемонии, что и Дино. Мисс Фаррингтон, заблудившаяся в торжественных обрядах чужой религии, отдалась музыке, и псалмы, возносясь к небу, сметали все преграды между нею и Альдо. Девушка поклялась Богоматери (хоть англиканская церковь и не учит своих чад той страстной любви к Непорочной, которую испытывают к ней католики), что никогда не выйдет замуж ни за кого, кроме Альдо Гарофани, и попросила помощи и защиты.
Константино Гарацци меланхолично забивал гвоздь за гвоздем, приколачивая подметку. Эта история с Гарофани приводила сапожника в самое мрачное расположение духа. Стукнув молотком по пальцам, Гарацци испустил ужасное ругательство, звонко раскатившееся в тишине лавки. И надо же, чтоб как раз в это время вошел мужчина.
– Вот так прием, Константино! – воскликнул он, останавливаясь на пороге.
Но Гарацци был не в настроении поддреживать шутливый тон.
– Что вам надо?
– Поговорить с тобой.
– Поговорить?
Эта перспектива повергла сапожника в такую панику, что сердце громко застучало где-то у горла. Он с трудом поднялся на ноги.
– Вы от кого?
– Ни от кого.
– И все-таки хотите поговорить со мной?
– Вот именно.
Мужчина стоял спиной к свету, и Гарацци никак не мог разглядеть его лица.
– Так закройте дверь.
Гость повиновался. Константино подошел, крепко сжимая в руке молоток.
– Мы знакомы?
– По меньшей мере лет пятьдесят…
Гость шагнул к сапожнику, и тот удивленно вскрикнул:
– Риго де Сантис!
Инспектор улыбнулся.
– Долго же ты меня не узнавал, Константино… Что, глаза стали совсем негодными или память дырявая?
– Не твое дело. Чего ты хочешь?
– Сейчас скажу…
Повернувшись спиной к Гарацци, инспектор запер лавку на ключ. Константино снова перепугался.
– Почему ты запираешь?
– Чтобы нам не мешали…
– Но ты не имеешь права… я здесь у себя дома!
– Довольно, Константино! – неожиданно резко приказал де Сантис. – Плевать я хотел на твои права, заруби себе это на носу и сядь.
Сапожник покорно опустился на стул. Инспектор устроился напротив, на табуретке.
– Я буду жаловаться, – тихо пригрозил Гарацци.
– Кому? Синьори?
Сапожнику показалось, что ему на голову вдруг низверглась крыша. Откуда Риго может знать? Он с ужасом смотрел на инспектора, не в состоянии произнести ни звука и понимая лишь, что теперь не следует ожидать ничего, кроме неприятностей. Оказавшись между Синьори и полицией, нечего рассчитывать на спасение…
– Вот что, Константино… Ты знаешь, что я – кузен Марио Гарофани… Он все рассказал мне насчет брильянтов…
Гарацци закрыл глаза. Ну и сволочь этот Марио! Надо ж вместо благодарности пойти и все выложить полиции! Проклятый Иуда! Да-да, именно Иуда! И он, Константино, только из-за того, что поверил такому мерзавцу, вместо спокойной старости проведет остаток дней в тюрьме.
– Я знаю, что вы собираетесь расправиться с семьей Гарофани, начиная с Альдо. И пришел сказать тебе, что не согласен.
– Согласен ты или нет, а уж Синьори на это плевать, Риго!
– Зря! Я сумею встать у них на дороге.
Сапожник даже рот раскрыл от удивления. Да за кого он себя принимает, этот паршивый полицейский? Константино снова пришел в доброе расположение духа.
– Ты, часом, не рехнулся, а, Риго? Что ты вообще такое? Жалкий легавый. У Синьори длинные руки, прихлопнуть тебя им ничего не стоит. Так что уж не рыпайся и не суй нос, куда тебя не просят!
– Ты меня не понял, Константино… Я говорю с тобой не как полицейский, а как кузен Марио.
– Марио – дурак!
– Возможно, но никто не должен трогать ни его, ни других Гарофани, понял.
– Это еще почему же?
– Потому что я запрещаю!
Сапожник расхохотался.
– Ну и ну! Честное слово, ты просто чокнутый!
– Выслушай хорошенько, что я скажу, Константино, и передай своим хозяевам.
– Валяй!
– Мне пятьдесят лет. Ни жены, ни детей. Смерти я не боюсь. Будущее мне безразлично. Поэтому вот что ты скажешь Синьори: «Риго де Сантис поклялся мне на кресте, что, если вы тронете Гарофани, он сначала разделается со мной, а потом прикончит мэтра Риццони».
– Ты знаешь мэтра Риццони? – ошарашенно спросил Гарацци.
– Достаточно, чтобы разрядить револьвер в потроха этому подонку.
– А… насчет меня… ты серьезно?
– Увидишь. Но если тебе дорога шкура, позаботься, чтобы Гарофани оставили в покос.
– А… брильянты?
– Ты отлично знаешь, что у Гарофани нет этих проклятых камней!
– Этого недостаточно, Риго! Сам пойми! Ведь все-таки посеяли брильянты твои родичи…
– Не исключено, что я их найду.
– И что же?
– Принесу тебе.
После вечерней службы, которую, несмотря на толчки и щипки супруги, Марио почти целиком проспал, он пригласил всех мужчин отправиться к Итало Сакетти, чтобы вознаградить себя за долгое благочестивое молчание. А женщины вернулись на виколо Сан-Маттео приводить в порядок жилище, более обычного захламленное из-за приготовлений к празднику. Пока Джельсомина и Лауретта занимались младшими детьми, Одри осталась наедине с Серафиной. Девушка наблюдала, как неутомимо трудится эта полная женщина. Сравнив Серафину с собственной матерью, Одри решила, что по крайней мере в одном они схожи: обе одинаково добры. И мисс Фаррингтон поняла, что сумеет полюбить мать Альдо как родную.
– Синьора Гарофани…
Серафина с удивлением воззрилась на нее.
– Да?
– Я хотела бы поговорить с вами об Альдо…
– По-хорошему или по-плохому? – на всякий случай спросила Серафина.
– По-хорошему… во всяком случае, я так думаю.