разума. «Не бойся, прыгай: ты должен верить людям», – подзуживал из другого угла моего затравленного мозга голос гуманности. Я продолжал пялиться на разгоряченные лица двух парней, зазывно махавших руками: «Чего стоишь, дурак, прыгай!»
Вся моя жизнь в одно мгновение развернулась перед моим внутренним взором в виде последовательности нелепых и безответственных прыжков: эмиграция из России в Израиль, шатание по Парижу, решительный переезд из Франции в Англию по приглашению Би-би-си, перемена адресов с той же бездумной и одновременно жуликоватой поспешностью, с какой менялись любовницы. Да и мой визит в Россию после стольких лет разлуки был, как я подозреваю, не самым мудрым решением: мы – Россия и я – уже не узнавали друг друга. И вот меня приглашали прыгнуть в еще одну неизвестность: прямо в лапы двух типов явно уголовного вида; они небось и не надеялись заманить меня в ловушку столь элементарно.
Еще пионером я жил в вечном страхе, что не оправдаю надежд своих товарищей. Я не люблю разочаровывать старших. Я склонен слабовольно потакать желаниям публики. «Не прыгай!» – вопил холодный интеллект. Как и следовало ожидать, я прыгнул.
Я приземлился вполне удачно. Внутри вагона. Двери поезда захлопнулись у меня за спиной с тюремным лязгом. Если бы я замешкался еще на мгновение – оказался бы под колесами. Я оглядел вагон с победной улыбкой, слегка задыхаясь от возбуждения. Два парня, спровоцировавшие меня на это нарушение правил поведения в общественном транспорте, те самые, кого я подозревал в самых подлых намерениях, как ни в чем не бывало дружески похлопали меня по плечу и уселись на свои места. Я, оглядев полупустой вагон, собирался последовать их примеру. Шагнул вперед к свободному сиденью напротив, через проход, и тут же услышал жуткий звук – треск рвущейся материи. Меня как будто отбросило назад невидимой рукой. Я сделал еще одну попытку, осторожно шагнув вперед, и не сдвинулся ни на йоту.
Мое тело было внутри вагона, в этом не было никаких сомнений. Этого, однако, нельзя было сказать о маем плаще: фалды его были зажаты в вагонных дверях.
Как бы убеждаясь в безнадежности ситуации, я, ради чистой формальности, можно сказать, сделал еще одну слабую попытку отделиться от дверей. Никакого результата, кроме еще более странного, неприличного, я бы сказал, звука, я этим своим движением не добился. В следующее мгновение всем пассажирам в вагоне стало очевидно, что со мной произошло. Раздалось первое робкое хихиканье, вначале украдкой, прикрывая ладошкой рот, потом все сильнее и сильнее, и вот вагон уже качало от истерического хохота. Я стоял, пожимая плечами, как нашкодивший ученик. Ничего страшного, успокаивал я себя, кривя лицо в бодрой усмешке: поезд уже выбрался из туннеля, уже шипел тормозами у платформы – через мгновение я буду свободен.
Я уже готовился, как только откроются двери, тут же шагнуть в сторону, уступая проход выходящим и входящим в вагон пассажирам. И тут раздался левитановский бас из вагонного репродуктора: «Станция „Площадь Ильича“. Выход с левой стороны». Свобода зияла по ту сторону прохода. Всего четыре шага. Я не способен был сдвинуться ни на шаг: мой хвост был защемлен дверьми на правой стороне по ходу поезда. Пассажиры и с левой, и с правой стороны с любопытством анализировали выражение моего лица. Их собственные лица наливались краской от новых, едва сдерживаемых судорог хохота. Входящие тут же понимали, в чем дело, и дружно присоединялись к толпе гогочущих попутчиков. В бешенстве от этого унизительного хохота, как будто полуослепший, я вглядывался, облизывая пересохшие губы, в открытые двери на той стороне вагона, как импотент на раздвинутые ноги старой любовницы.
«Осторожно: двери закрываются. Следующая станция „Авиамоторная“», снова прожурчал магнитофонный голос в репродукторе. Слог «авиа» в названии станции напомнил мне о расстоянии, отделявшем меня в тот момент от Лондона. Перед глазами всплыл, по ассоциации, барахливший замок входной двери моего лондонского жилья: там выпал шуруп, дверь могла захлопнуться так, что в один прекрасный день окажешься запертым в собственном доме. Я тем временем оказался запертым в тюрьме московского метро. Я снова дернулся в безнадежной попытке вырваться из железных оков. Со стороны, наверное, это было похоже на пируэт балетного танцора, устремившегося с распростертыми объятиями в символическое светлое будущее. Звук лопающихся по шву ниток у меня за спиной настолько превзошел по неприличию все предыдущие акустические эффекты, что я покраснел. Весь вагон снова забился в конвульсиях смеха. Выражение искренней радости появилось на большинстве лиц в вагоне: я, можно сказать, осчастливил на час их постылое существование. Один из виновников этой невольной минуты всеобщего счастья неожиданно повернулся ко мне:
«Проблемочка, а? Что тебе, парень, дороже: плащ или свобода?» В устах громилы это звучало как «кошелек или жизнь». Но имелось в виду: шкурнические интересы или человеческое достоинство? Под «собственной шкурой» надо было понимать «плащ». Все тут философы. Он глянул на меня исподтишка, и я заметил, как в глазах его блеснула мстительная радость. К экзистенциальной унизительности ситуации добавился элемент паники: если я шкурнически не решусь вырваться на свободу ценой целостности плаща, я рискую потерять любовницу. Дело в том, что мы договорились встретиться с ней перед выходом из метро: она боялась, что я затеряюсь в крупноблочных джунглях ее адреса. Я представлял себе, как она, стоя на холодном ветру с дождем, безуспешно пытается углядеть мое лицо в толпе. Как мне дать ей знать, куда я делся? Куда я, действительно, подевался? Где я? До моей станции оставалось две остановки. Я должен решить: бросить ли на произвол судьбы любовницу или пожертвовать плащом? За темным стеклом вагона мелькание огней туннеля не складывалось ни в какой вразумительный ответ.
На станции «Авиамоторная» репродукторный радиоголос снова предложил высадиться с левой стороны. Я же, прикованный обстоятельствами к дверям с правой стороны, снова стал объектом издевательских насмешек очередной, только что подоспевшей аудитории зрителей. Новые пассажиры, войдя в вагон, сначала недоуменно оглядывались на сидящих, не понимая, чего все хихикают, но, осмотревшись, довольно быстро усваивали тактику: вначале робкий обмен ироническими взглядами, толкание друг друга потихоньку локтем в бок, затем сдержанное хихиканье, постепенно переходящее в необузданное ржание. У меня, видимо, был настолько жалкий вид, что виновники моих злоключений перешли на успокаивающие интонации.
«А ты, парень, не мандражируй: после Лефортова до конечной всего ничего», – сказал один из двух добрых молодцев. А другой заверил меня: «Они на конечной отводят поезд в тупик на запасные пути. Крикни погромче, кто-нибудь да услышит. Откроет двери и выпустит тебя, можешь не сомневаться». Они говорили со мной как участковый врач с больным ребенком. Мне, однако, стало по-настоящему страшно. На губах у меня