фотографией последней израильской бомбежки палестинского лагеря под Бейрутом: трупы стариков, женщин и, естественно, детей, да и террорист с оторванными яйцами в госпитале тоже не вызывал особого ликования. Мой компатриот смотрел на эту фотографию как в афишу коза. Об этом налете чуть ли не целую неделю долдонили все газеты, радио и телевидение, но советский Рабинович об этом впервые слышал.
«Я ведь по-английски и по-австрийски плохо понимаешь», – признался он, коверкая грамматику; впервые за весь разговор на его лице появилось выражение беспомощности.
«Могли бы заглянуть в русскую газету, – сказал я. – Вам в отеле выдают бесплатно эмигрантскую прессу». – «В каком отеле?» – затряс он головой. Он не читает по-русски. Он русский презирает. На нем говорит Советский Союз, а Советский Союз поддерживает его кровных врагов – палестинских террористов.
«На каком же, интересно, языке вы вообще читаете, если не по-русски? – взбесился я на этого заново рожденного сиониста. – Вас в школе какому языку обучали? Еврейскому, что ли? Или, может, арабскому?» – «Ну да, арабский», – кивнул он. И повторил: французский и, конечно, еще и арабский. Он же двуязычный, как всякий христианин-ливанец из Бейрута. И он развел руками, как будто извиняясь за знание арабского.
…Ковбойка оказалась ливанского производства. Как и засаленные брюки с волдырями на коленях, и сломанная оправа очков, и башмаки на микропорке не по сезону; как и раскатистое твердое «р» в произношении. Его дом был взорван палестинцами, захватившими его квартал; они же расстреляли всю его семью. У него еле хватило на билет в Европу. Какими путями и зачем он попал в Австрию, трудно было понять: маршруты всех на свете эмигрантов объясняются не столько практической географией, сколько счетами с прошлым и надеждами на будущее, а они у каждого эмигранта слишком запутанны, чтобы разобраться в них случайному попутчику. Я узнал лишь, что работал он тут судомойщиком и на скверик выходил в свободные часы, чтобы поговорить с туристами: через них он узнавал, что происходит в мире, – на газеты у него не было денег, да он и не знал, где они, французские и арабские газеты, продаются. Никуда из этого пригорода он не выезжал, а мечтал лишь об освобожденном Ливане, и еще иногда его посещали смутные мысли об эмиграции в Америку. Я был первым, с кем ему серьезно удалось разговориться о ливанских событиях. Мне ничего не оставалось, как снова взяться за газету «Таймс» и начать зачитывать подряд все заметки на ливанскую тему, разъясняя ему незнакомые слова и комментируя факты. С получасовым перерывом подошел еще один трамвай. Я не поднялся; уже охрипшим голосом я продолжал зачитывать английскую газету от корки до корки этому чудаку-ливанцу – пока совсем не стемнело.
P. S. Мой московский Рабинович так в Вене и не появился; отчаявшись ждать, я вернулся в Лондон, где нашел от него телеграмму с сообщением о том, что эмигрировать он передумал и от выездной визы отказался.
1988
Осторожно: двери закрываются
Я был уверен, что эти два типа следуют за мной. Я старался не упускать их из виду в уличной толпе по дороге к метро. Их бандитская внешность пугала и одновременно завораживала меня своей экзотичностью: странная российская помесь дембеля из афганцев с панком из породы английских футбольных болельщиков. Такие зонтиков с собой, естественно, не носят, и, поскольку с холодного мартовского неба на прохожих моросила какая-то депрессивная весенняя дрянь, шикарный плащ, вроде моего, им бы явно не помешал. Я купил его год назад в дорогом и дождливом Дублине. Плащ этот защищал в принципе от любой непогоды – если он, конечно, на твоих плечах, а не на чьих-то еще. Казалось, эти два бугая сладострастно раздевали меня своими бегающими глазками тайком при всем честном народе. Похотливый прохвост и уличный громила крайне сходны в своих вкрадчивых замашках.
Возможно, я, как всякий иностранец в Москве, слишком легко был подвержен припадкам параноидального страха на улицах, кишащих, по слухам, в эти дни криминальным элементом всех видов и цвета кожи. Как бы то ни было, но эти двое не отставали от меня ни на шаг чуть ли не два квартала, а потом нырнули вместе со мной в метро. Собственно, в этом не было ничего удивительного: никакой другой станции поблизости не было. «Проспект Мира». Но почему, спрашивается, они выбрали именно метро? Могли же они сесть в автобус или, скажем, на трамвай; но нет, они выбрали тот же вид транспорта, что и я. Это было подозрительно. Я, естественно, старался отогнать эти мысли: мол, с инфантильностью эгоцентриков мы, как в детстве, воображаем, будто все люди вокруг направляются туда же, куда и ты.
Навязчивая мысль о том, что мне предстоит разделить свой маршрут с этими двумя мордами, внушала не столько страх, сколько физиологическое отвращение. Дело в том, что маршрут этот был для меня, по сути дела, эротическим: я ехал на свидание с любовницей. Не удивительно поэтому ощущение невероятного облегчения, когда мне удалось наконец избавиться от своего «хвоста» (как говорят в детективных историях) на пересадке с «Таганской» на «Марксистскую». Любопытно было бы, между прочим, разгадать мистическую логику в процессе переименования станций метро московскими властями. Почему вообще одни станции переименовываются, а другие – нет? Зловещая «Площадь Дзержинского» превратилась, например, в столь же жутковатую «Лубянку», в то время как «Таганская» (тоже, между прочим, с тюремными ассоциациями) или не менее закосневшая в своем догматизме «Марксистская» почему-то оставлены в неприкосновенности строителями светлого капиталистического будущего. Я был, впрочем, рад, что власти не изменили название станции метро, где у меня было назначено свидание: «Шоссе Энтузиастов» – по постельному энтузиазму эта любовная связь превосходила весь мой предыдущий советский опыт.
Мой интеллект был, очевидно, несколько замутнен этим энтузиазмом в предвкушении встречи: иначе я бы не вскочил так бездумно в поезд, как будто поджидавший именно меня у выхода на платформу из перехода к станции «Марксистская». Всем нам знакомо то неуловимое мгновение, когда поезд вот-вот тронется и уже слышно шипение сжатого воздуха в тормозных колодках, но двери еще открыты, еще остается возможность впрыгнуть в вагон. Тут-то я и увидел снова этих двух гавриков, сопровождавших меня всю дорогу до метро. Я-то думал, они отстали от меня в переходе. Я ошибался. Они стояли внутри вагона, прямо у дверей, как будто давно меня поджидали. Они усмехнулись, оглядывая меня, застывшего на платформе в параличе нерешительности. Оба, каждый со своей стороны, застопорили тут же ногами двойные двери вагона, не давая им захлопнуться.
«Прыгай! – крикнули они мне весело, придерживая двери. – Эй, ты, прыгай, чего боишься?»
«Не делай этого. Не надо. Не прыгай», – давал мне мудрые инструкции внутренний голос