class="p1">— А что, и такие бывают?
— Не бывает таких дроф, — вздохнул почему-то Валентин.
— Значит, фантастика...
— Почему сразу фантастика?
— Ну, если не бывает.
— Один раз было... Родилась однажды такая дрофа.
— И ты ее видел?
— Я нет, а Колчедан, то есть Шишлаков, видел, а потом написал по памяти.
— Ну что такое городишь, Валя! Не может быть двуглавой дрофы!
— Не может, согласен, но была... однажды.
Олисава опустился на стул, уставился на картину: среди высоких стеблей полбы, настороженно подняв две головы, на него смотрела птица. Голые с белыми бачками, оранжевые клювы, крепкие желтоватые ноги, на крыльях бурый налет пера. Можно было подумать, что это две дрофы рядом. Стоят близко, туловища слились в одно целое.
— Дрофа эта появилась как раз перед затоплением. Дед мой еще жив был. Я у него спрашивал, мол, бывают такие дрофы? Он тоже сказал, что не бывают. Но согласился, что могут быть. И я окончательно поверил Колчедану, что он видел эту птицу... Богдан Гордеевич, когда он так же усомнился, хорошо сказал. Художник, говорит, на такое имеет полное право. Это мы с тобой, Валентин, не должны фантазировать. Работа у нас вполне реалистическая. Мол, нам прежде, чем приступать к делу, надо все взвесить. Но я объяснил себе так. Если появилась в степи такая необычная птица, значит, природа что-то нам, людям, хочет сказать. Ну, вроде бы предупредить о чем-то. У нее, у природы, свой способ говорить, язык у нее свой. Мы, к сожалению, этого языка не помним. Мы, наверное, знали его... когда-то. А теперь не знаем. Забыли. Поумнели, стали цивилизованными и забыли язык природы. Так я думал... А когда поднялась подземная вода и затопила корни деревьев и стали сохнуть сады, я понял, что природа дрофой двуглавой хотела сказать... Первыми с обжитых мест тронулись муравьи. Сначала их казалось немного больше обычного. Потом больше мурашей: на тропках, на камнях, на дороге. Кое-где дорожки живые, кое-где вроде бархатного пояска. Потом из низины стали уходить грызуны: полевки, суслики, тушканчики. Прут прямо сюда на скалы. Где повыше. А однажды ночью пошли гадюки.
Валентин рассказывал. Олисава отчетливо представил себе это переселение.
— Я тогда как раз из дозора вернулся. Начало июня было. Передрейфил, жуть. Залез на крышу каморки с веслом, сижу, а они мимо, мимо, мимо. Часа два шли... Это они от подземной воды спасались.
Олисава слушал Вальку и думал, кому же верить, если не таким, как Валька Иванов? Они вон какие чудеса творят! И все на благо общества. Таким нельзя не верить... Таким людям всегда хочется верить, вместе с тем и при полном желании им не верится. Возможно, потому, что они нетерпеливы. Торопливостью своею настораживают. И одновременно Олисава видел, что Валентину почти все равно, верит ли ему он...
Валька угощал Олисаву пловом из мидий. Было непривычно вкусно. А потом они пили тонус, от которого ломило в зубах — такой он был холодный, — и заедали этот напиток выдержанными в уксусе, слегка притушенными на медленном огне гребешками. Тарелочками служили сами створки гребешков. Они были довольно большими, как чайные блюдца.
Потом Валентин пошел ненадолго к матери. Тут с километр-то всего, в Красные Кручи. А Олисава остался возле каморки. Смотрел на закат. Там, где полчаса назад пунцовело солнце, остался лишь багровый мазок. Он еще тревожил глаз своим прощальным цветом, потом рассосался как-то вдруг, незаметно, и ничто больше не беспокоило степь, и холмы, и живую траву, которые уже настроились внимать успокоительному сверчковому прибою и звону соленого пульса моря. А когда высыпали звезды, Олисава спустился к воде. Разделся совсем и пошел подальше от берега. Там лег на спину и стал смотреть в небо. Он смотрел, и прямой штиль покачивал его, и ему казалось, что вместе с ним покачивается и Вселенная. И ему казалось, что он летит высоко среди звезд, где-то в ковше Большой Медведицы... Пока не услыхал будто бы из далека-далека голос: «Во-ло-дя-я-я!» Вроде кричали далеко внизу, на земле Кричали в небо, зовя его, Владимира Олисаву.
— Володя-я-я!
Олисава поплыл к берегу. На скалистом выступе белела рубаха Валентина. Из воды скала казалась особенно высокой. И Валентин в этой своей ослепительно белой в густой ночи рубахе виделся какой-то необыкновенной в этих краях птицей...
Олисава не мог уснуть. Было душно. Он вышел из сторожки, сел на камень. Далеко над морем блистала гроза. Едва уловимый гром что-то обиженно говорил земле. А степь отвечала голосом доброй всепонимающей матери.
...С наступлением холодов в бараках, продуваемых со всех сторон осенними ветрами, одинаково жгучими как с моря, так и со степи, стало невыносимо.
Мария уже целую неделю не смыкала глаз. Сидела в уголке, принадлежащем ей с самого начала пребывания в лагере, слушала сильное дыхание подруги, ощущала чуткими, давно не мытыми ногами судорожные вздрагивания Вари, прикорнувшей у нее на коленях, и ждала... Мария ждала конца долгой промозглой ночи. конца этой изнурительной работы, ждала, когда на берегу пролива кончится этот тяжкий песок, когда их отпустят по домам. Ждала, когда, наконец, кончится война. Ждала, хоть и понимала, что, продлись погрузка песка еще неделю, она не выдержит, умрет от изнеможения, голода, простуды. И ей никогда больше не придется увидеть мать, батьку, родную деревню, она так и не узнает, прогнали и когда с родимой степи немчуру, кончилась ли эта страшная, такая долгая и так неожиданно начавшаяся война. Марию так измотала непосильная работа, так измучил кашель, что она вот уже два дня ни крошки в рот не брала. И поэтому ей казалось, что она совершенно разучилась есть: жевать, глотать. Сначала ее мучили спазмы. Под самым сердцем что-то сжималось. Она никогда до этого не голодала, поэтому не понимала на первых порах, что это с нею. Думала, что легкие, простуженные вконец, так болят. Но одна женщина, наверное врач, объяснила, что легкие никогда не болят, что человек, больной легкими, не подозревает о своей хвори до последнего. Кровью харкнет, поймет, а так кашляет себе, потеет да гнется, гнется. Через сутки боль под сердцем отпустила и началось безразличие — к холоду, к плеткам охранников, к дождю, который беспрепятственно сыпался сквозь широкие щели в стенах и крыше барака. Раньше, до войны, в этих сараях вялили рыбу. Теперь вот живут они