К сожалению, со мной нет карабина и я не могу по примеру Пети попытаться застрелить рыбу из ружья. Он так наловчился за последнее время стрелять щук, что почти не делает промахов. Конечно, маловероятно, чтобы и я оказался столь же удачлив, но попробовать было бы интересно.
Невдалеке лежит длинная сухая хворостина; я осторожно подвожу ее к щуке. Однако, прежде чем кончик прута успел коснуться хищницы, та с силой ударила хвостом и тускло-серебристой торпедой исчезла в глубине. Сняв шляпу и стряхнув накопившуюся за полями дождевую воду, медленно шагаю дальше.
В этот день мы становимся лагерем, успев пройти всего семнадцать километров. Нависшие над землей плотные тучи упорно продолжают сочиться дождем; ранние сумерки окутывают долину. Мы очень продрогли, и каждый мечтает об огне, горячем чае и отдыхе. Несколько дней непогоды взяли у нас сил больше, чем отнимали самые тяжелые приключения на Анюе.
Не снимая пропитанных водой пудовых плащей, мы прежде всего разжигаем два костра — один для себя и второй для просушки места под палатку.
Разжечь костер из мокрых дров на мокрой земле и под мокрым небом не так-то просто! Мы с Сашей натаскала большую кучу валежника; Петя срубил в лесу сухую лиственницу и с помощью Бонапарта распилил ее на длинные поленья. Взяв одно из них, он своим острым как бритва топором (помимо нашего общего у Пети свой «личный» топор, который он никому и ни под каким видом не доверяет) расколол его надвое и стал стругать на тоненькие, завивающиеся у конца щепочки, которые в Сибири называют петушками. Затем он собрал из сухих стружек маленькую кучку, подложил под нее клочок бумаги и поджег этот крошечный костер. Чтобы его не погасило дождем, я прикрыл огонь полой своего брезентового плаща. Петя тем временем подбрасывал в огонь все новые и новые щепочки и веточки. Через некоторое время мрачные сумерки озарило яркое пламя, которое не мог бы сразу загасить даже и более сильный дождь. Мы уже смело подкладываем влажные и просто мокрые поленья; они трещат и взрываются клубами пара, но в конце концов также вспыхивают голубыми и красными огоньками.
Как только разгорелся костер, мы сняли с себя отяжелевшую от воды одежду и развесили ее вокруг огня на длинных жердях. От одежды валит пар и разносится густой запах подпекаемой ваты и шерсти. Чтобы и в самом деле не сжечь чего-нибудь, мы хлопочем у жердей, переворачивая горячую одежду с одной стороны на другую.
Со скрывшегося в темноте неба на наши голые плечи продолжает моросить дождь, но теперь он не страшен. Холодная морось приятно ложится на обжигаемое костром тело.
Второй костер хорошо обсушил гальку и прогрел землю, на которой сейчас же была разбита палатка и разостланы войлочные подстилки. Мы хорошенько закрываем небольшим брезентом оставшиеся в лодке вещи, и все, кроме дежурного Саши, прячемся от непогоды в палатку. Внутри темно; впервые за это путешествие приходится зажечь свечу.
В одиннадцатом часу вечера мы уже проглотили сваренный Сашей гусиный суп с гигантскими, круто замешанными галушками и готовимся ко сну. Меня продолжает беспокоить прибывающая из-за дождей река. Чтобы наводнение не застало нас врасплох, я опять готовлю размеченный зарубками репер и ставлю его у кромки воды. Каждому выходящему ночью из палатки вменяется в обязанность подойти к берегу и проверить уровень реки.
После этого мы залезаем под одеяло и гасим свечу. Дождь прекратился, но порывы ветра сбрасывают с деревьев целые пригоршни воды; беспорядочной барабанной дробью стучат крупные капли о туго натянутое полотно палатки. Засыпая, я слышу вдалеке глухой рев сохатого.
Ох, неуютно ему, бедному, брести сейчас по темной мокрой тайге.
Утро опять началось моросящим дождем. Накинув на голову плащ, я вышел из палатки. Трудно представить себе более тоскливую картину: вздувшаяся мутная река, холод, туман; в лесу хлюпающая почва и поникшие ветки деревьев; никакого просвета — ни на небе, ни в душе!
Вода в реке прибыла не меньше чем на четверть метра. Лодка, почти целиком вытащенная вечером на берег, сейчас свободно покачивается на воде, по которой плывет всякий лесной мусор. Если бы река поднялась за ночь еще сантиметров на двадцать, наши постели были бы залиты водой.
Мне не хочется будить ребят: они так утомились за вчерашний день! Достав из палатки положенные туда с ночи высушенные дрова, я разжигаю костер, варю двух гусей и кипячу чай. Недавно, подсчитав наши запасы муки, мы были вынуждены сократить хлебный рацион и в связи с этим едим гораздо больше мяса, чем раньше. За вчерашний день, например, мы съели двух больших казарок — приблизительно по полтора-два килограмма мяса на душу!
В половине десятого, слив с брезента, которым была прикрыта лодка, не меньше двух ведер воды, трогаемся дальше. И этот день мы бредем вдоль невероятно петляющей Уямкунды под непрерывным вялым дождем. Изредка он усиливается, и тогда невозможно не только делать записи, но даже и курить. Температура упала до девяти градусов; мерзнут руки и ноги. Набухшие, жесткие, как будто они сделаны из жести, плащи пропускают воду вдоль швов. По плечам и спине сбегают холодные струйки.
Уныло шагая сейчас у булькающей под дождем реки, я стараюсь думать о приятных и во всяком случае сухих вещах. Ах, как хорошо сейчас в городе! Вот, например, у меня в кабинете такое уютное кресло. Оно не слишком мягко и не слишком жестко; лучшего для работы кресла и не придумаешь! Или, например, как хорошо сидеть в кино — сухо, тепло, не нужно тревожиться о подходящем месте для ночлега, заботиться о костре, у которого подгораешь спереди и подмерзаешь сзади! Даже дождь в городе вовсе не страшен — блестит мостовая, и все, знаешь, что, пройдя улицу, зайдешь в сухой и теплый дом.
Хлюп! Это, размечтавшись, я попал ногой в большую лужу и поднял целый фонтан брызг. Делать нечего, нужно вернуться к действительности.
К концу бесконечно длинного и изнурительного дня, которому, казалось, и конца не будет, за одним из поворотов Уямкунды появилось устье Монни. Было уже поздно — половина девятого; над застывшей от холода долиной сгущались печальные сумерки.
Сперва мы увидели небольшой просвет в кустах тальника, а затем узкий, но быстрый ручей, впадавший с левой стороны в Уямкунду.
— Что-то уж слишком мал для Монни, — сказал я, — Не пройти ли нам еще немного вперед, чтобы не попасть по ошибке в протоку?
Это действительно оказалась протока, но принадлежала она Монни, а не Уямкунде. Через сто пятьдесят — двести метров мы наткнулись на главное русло Монни, которая вливалась в Уямкунду стремительным потоком шириной всего около десяти метров. Новая река направлялась прямо на восток. Сомнений не может быть — это Монни!