Ему не нравится то, что он видит.
Тощий латиноамериканец плохой. Вокруг него черный и темно-пурпурный ореол с темно-красными тонами грубого насилия и праздной ненависти, а еще грязно-золотые завитки коварной жестокости. Судя по всему, этот человек с золотыми зубами легко может перерезать вам горло во сне из-за кошелька в кармане. «Как пират,– думает Генри, и совсем не как комплимент.– Как старый мерзкий пират». В голове мужчины есть и другие цвета, другие мысли – об этой женщине и о других женщинах. Есть даже скользкие намерения по отношению к самому Генри, которые мальчик даже не осмеливается слушать, а еще особое скопление чувств к Лиаму, болезненное и пульсирующее, как мокрый, наполненный гноем нарыв.
Женщина еще хуже.
Генри вспоминает давний разговор с дядей Дэйвом о человеке, убившем множество людей. Его звали Дамер, и его тогда убили в тюрьме. И хоть дядя Дэйв и не был в восторге, что Генри об этом услышал, но все же решил, что будет полезно дать Генри определенный контекст.
– У этого человека была психопатическая личность, Генри,– сказал ему Дэйв.– Скорее всего, он социопат.
– Социалпат? – переспросил Генри, встревоженный и взволнованный этим свежим потоком взрослых знаний.
– Социопат,– поправляет Дэйв.– Значит, он не чувствует так, как мы. Ему не страшно вредить людям. У него нет совести. И поэтому он опасен.
Объяснение Дэйва напомнило кое о чем другом, много лет назад.
Генри пошел с папой на утренний сеанс «Пиноккио». В мультике был забавный сверчок со шляпой, он был совестью Пиноккио. Говорил, что правильно, а что – неправильно.
Узрев сознание женщины, Генри понял, что там нет никакого сверчка в шляпе. Никакой совести. Вместо этого там была лишь пустая клетка. А там, где обычно пестрили цветами эмоции и чувства… была дыра. Пустое место.
Социалпат.
«Милый парень»,– подумала она, когда увидела Генри, но у этих мыслей не было эмоций. Так же она могла описывать книгу, насекомое или цвет платья. Эта женщина пугала Генри совсем иначе, нежели Лиам и другой мужчина. Потому, что она может ранить Генри без рассуждений, без нежелания, без вины. В какой-то степени Лиам тоже был таким, мальчик почувствовал это с самого начала. Но судя по мыслям Лиама, его этому научили, он долго работал над этим, выстроил со временем стены в своей голове, крепость.
А для женщины это было естественно.
Сам же дом ничего не представляет для Генри. Пустая оболочка. Разбитое яйцо, содержимое которого вытекло в грязь, а скорлупа высохла и зачерствела – да, плохо пахнет, дерево прогнило, а стены заплесневели, но это все равно обычный дом.
«Никаких призраков»,– думает Генри.
А затем, словно ветерок на щеке, Генри все же что-то чувствует.
Что-то еще.
Но оно пропадает так же быстро.
Он тянется, пытается еще раз это уловить, но не может найти, не может вычислить направление.
Здесь есть что-то еще.
Не успевает он об этом подумать, как Лиам начинать орать и всем приказывать. Он заставляет Генри выпить виски, и он ужасный, горький и жгучий. Сразу же начинает болеть горло и мутить. Мальчику становится не теплее, а просто хуже.
Лиам подталкивает его вглубь дома, к лестнице с обветшалыми деревянными ступеньками.
– Куда мы идем? – спрашивает мальчик.
– В твою комнату,– отвечает Лиам.– Больше никаких вопросов.
Наверху все как-то странно. Узкий коридор с шаткими перилами идет прямо над главным фойе. Им приходится обходить дыру в полу, заполненную густой темнотой, похожей на лужу черных чернил. Генри понял, что дыра ведет на первый этаж и если туда кто-нибудь случайно наступит, то повредит лодыжку или колено. Он осторожно обходит дыру, даже кладет руку на запястье Лиама – ту, что сжимает его шею.
– Направо, вон туда,– говорит Лиам, и Генри видит черный как смоль прямоугольник, вставленный в грязно-серую стену.
Он инстинктивно, с приливом ужаса, понимает, куда ведет эта чернота.
В его комнату.
Когда он проходит внутрь, свет от фонаря Лиама выхватывает что-то блестящее на двери, и мальчик быстро изучает это. Новый толстый засов приделан к массивной, тяжелой на вид пластине, ввинченной в стену рядом с дверью. Он серебристо поблескивает на фоне потускневшего дерева и облупившейся краски, которая, возможно, когда-то была белой, а теперь стала желто-коричневой – цвета болезни.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Лиам стоит в дверях, высоко держа фонарь, и Генри заполняет густой, холодный страх. Он висит у него на плечах, как мешок с черными червями, извивающийся и тяжелый. Его тело хочет обмякнуть, упасть на колени, лечь на пол и ждать, пока все это закончится. Он тяжело вздыхает и чувствует, как опускаются его плечи, но все же заставляет тело выпрямиться – быть готовым, а не избитым; внимательным, а не испуганным.
– Вздыхаешь, как старик,– говорит Лиам, и Генри не отвечает. Вместо этого он изучает свою тюрьму.
В углу стоит ржавая кровать с железным каркасом, поверх которой накинут тонкий матрас. Подушек нет, но зато есть куча сложенных шерстяных одеял. Генри так холодно, что он с тоской осматривает их, прежде чем оценить остальную часть темной комнаты, углы которой погружены во мрак.
Больше смотреть и не на что. Ведро в углу напротив кровати. Керосиновый обогреватель у стены. Окно, блестящее и черное, как глаз акулы. Генри подходит к нему, выглядывает наружу и удивляется, что не видит звезд.
– Оно заколочено снаружи,– говорит Лиам, отступая к двери, будто не желая находиться непосредственно в комнате. Генри задается вопросом, страх или стыд удерживают Лиама у двери, и выбирает последнее. Вряд ли этого серьезного австралийца многое пугает, если вообще хоть что-то.
У дальней стены разбросано несколько заплесневелых коробок, грязных и разорванных. Пустых.
– Я хочу есть,– говорит Генри, пока что завершив осмотр. Он проведет более тщательный обход при свете дня.– И мне холодно.
Лиам наконец входит, ставит фонарь на пол и подходит к керосиновому обогревателю. Он достает из кармана коробок спичек и поворачивает ручку так, что обогреватель начинает шипеть, как змея. Потом втыкает спичку в маленькую открытую дверцу, и раздается тихое пуф. Через какое-то время маленькое окошко обогревателя начинает светиться тускло-красным, как глаз пробудившегося демона.
– Вот тебе тепло,– говорит мужчина и возвращается к двери, прихватив на ходу фонарь.– А накормят тебя утром. Если не будешь заниматься херней, я сейчас принесу тебе бутылку воды. Или можешь лечь спать. Мне плевать.
Генри смотрит на Лиама широко раскрытыми глазами при мысли о том, что еда будет только с утра. Желудок сжимается от голода, и мальчик задумывается, как давно ел в последний раз. «За завтраком»,– осознает он и вспоминает, как игрался с глазуньей и боялся, что Мэри его наругает.
Его накрывает волна жалости к себе и отчаяния, и он внезапно скучает по Дэйву и Мэри больше, чем когда-либо скучал за всю жизнь, включая даже собственных родителей. Ужасно хочется заплакать, но он сдерживается. Пока что. Он подождет, пока мужчина не уйдет и оставит его в покое.
Генри подходит к кровати и начинает разворачивать одеяла.
– Эй, Генри,– говорит Лиам, но Генри не собирается поворачиваться, и Лиаму точно насрать на это маленькое неповиновение,– я тебе кое-что скажу, ладно? За этим домом, где-то в двадцати футах, стоит старый сарай. Может, там был гараж, или там держали лошадей со свиньями, не знаю. Наверняка там охренеть как холодно и грязно. А теперь самое главное… ты слушаешь, Генри?
Генри продолжает разворачивать одеяла, но кивает. Не хочет бесить Лиама, потому что это будет ошибкой.
– Хорошо. Тогда вот тебе расклад, дружок. Веди себя тихо и не вздумай творить всякую дичь, ясно? Не носись по лестнице, не лезь в окно, и тогда останешься здесь, в своей уютной комнате, с хорошим обогревателем, матрасом и теплыми одеялами. Все удобства цивилизации, да?