Читать интересную книгу Норма - Владимир Сорокин

Возле торчащего из пожухлой травы листа жести они остановились, не сговариваясь, откинули полы и стали расстегивать ширинки.

— Эй, Иван Сусанин, — крикнул Мокин в грязную спину Тищенко, — притормози.

Председатель остановился.

— Подходи, третьим будешь. Я угощаю, — Мокин рыгнул и стал выписывать лимонной струёй на ржавом железе кренделя и зигзаги. Струя Кедрина — потоньше и побесцветней — ударила под загнувшийся край листа, в черную, гневно забормотавшую воду.

Тищенко робко подошел ближе.

— Что, брезгуешь компанией? — Мокин тщетно старался смыть присохший к жести клочок газеты.

— Тк не хочу я, просто не хочу…

— Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было — захотел. Правда, Михалыч?

— Захотел бы, конечно. Он такой.

— Так, что вы, тк…

— Да скажи прямо — захотел бы!

— Тк нет ведь…

— Захотел бы! Ой захотееел! — Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги. Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал:

— На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.

Кедрин, запахивая пальто, серьезно добавил:

— Со сна.

Мокин заржал.

Тищенко съежился, непонимающе переступил. Кедрин поправил кепку, пристально посмотрел на него:

— Не дошло?

Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.

— Так до него, Михалыч, как до жирафы, — Мокин обхватил Кедрина за плечо, дружески качнул, — не понимает он, как мы каламбурим.

— Как мы калом бурим, — улыбнувшись, добавил секретарь.

Мокин снова заржал, прошлепал по воде к Тищенко и подтолкнул его:

— Давай, топай дальше, Сусанин.

Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшим по краям чахлыми кустами. Пустырь — вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами был огорожен грубо сколоченными жердями.

Тищенко первый подошел к изгороди, налег грудью и, кряхтя, перелез. Мокин с Кедриным остановились:

— Ты что, всегда так лазиешь?

— Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасешься — сломают. А жердь — она надежнее.

Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.

— Значит нам прикажешь за тобой?

— Тк конешно, а как же.

Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.

Тищенко поплелся к ферме.

Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта потемневшим шифером. По бокам ее тянулись маленькие квадратные окошки. На деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошел к воротам, порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечевкой, отомкнул замок и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.

Ворота заскрипели и распахнулись.

Из темного проема хлынул тяжелый смрад разложившейся плоти.

Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:

— Ты что ж, не вывез дохлятину?

— Тк да, не вывез, — потупившись, пробормотал Тищенко, — не успели. Да и машин не было.

Мокин посмотрел на Кедрина и шлепнул свободной рукой по бедру:

— Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?

— С ним не говорить. С ним воевать нужно, — поигрывая желваками, Кедрин угрюмо всматривался в темноту.

Мокин повернулся к председателю:

— Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь, да закопать ?

— Тк, ведь по инструкции-то…

— Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь! Мокин размахнулся, но секретарь вовремя перехватил его руку:

— Погоди, Петь. Погоди.

И пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота — на грязный бетонный пол фермы.

Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся через всю ферму, постепенно теряясь в темноте По обеим сторонам коридора лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой, землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.

Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подернутой плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и распухшее зерно. Сзади осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:

— Эт что, он этим их кормит?

Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:

— Иди сюда!

Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.

Секретарь в упор посмотрел на него:

— Почему у тебя корм в таком состоянии?

— Тк ведь и не…

— Что — не?

— Не нужон он больше-то корм…

— Как это — не нужон?

— Тк кормить-то некого…

Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивленно подняв брови:

— Постой, постой… Значит у тебя… Как?! Что — все?! До одного?!

Председатель съежился, опустил голову:

— Все, товарищ Кедрин.

Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в двух местах потекший номер: 98.

Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:

— Что — все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!

Председатель стоял перед ним — втянув голову в плечи и согнувшись так сильно, словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.

— Я тебя спрашиваю, сука! — закричал Кедрин. — Все девяносто восемь?! Да?!

Тищенко выдохнул в складки ватника:

— Все…

Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:

— Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?

Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:

— Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей вины-то нет, граждане, товарищи дорогие, — его голос задрожал, срываясь в плачущий фальцет, — я ж ни при чем здесь, я ж все делал и корма хорошие, и условия, и ухаживал и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого наперечет знаю, а это… ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не…

— Ты нам Лазаря не пой, гнида! — оборвал его Мокин. — Не виноват! Ты во всем не виноват! Правление с мастерской сгорели — не виноват! В амбар красного петуха пустили — не виноват! Вышка рухнула — не виноват!

— Враги под носом живут — тоже не виноват, — вставил Кедрин.

— Тк ведь писал я на них в райком-то, писал! — завыл Тищенко.

— Писал ты, а не писал! — рявкнул Мокин, надвигаясь на него, — Писал! А по-просту — ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!

Тишенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:

— Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать — гак в кусты! Москва слезам не верит!

И оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валящегося и ноющего председателя:

— Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь…. А где первая? Где первая? В том конце? В том, говори?!

— В тоооом…

— А ну пошли. Ты божился, что всех наперечет знаешь, пойдем к первой! Помоги-ка, Петь!

Они вцепились и председателя, потащили по коридору в сырую и вонючую тьму. Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.

Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились, отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую горбатую двойку, повернулся к правой:

— Ага. Вот первая.

Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь, что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного стекла и затянутое гнутой решеткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой, бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос, забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух висел над его худым, позеленевшим телом.

— Тааак, — протянул Кедрин, брезгливо раздувая ноздри, — первый…