– Ну, хватит, бедняжка, успокойся… На, это раствор борной кислоты, промой глаза. Я его только что развела для Миретты. Нет, не платком, возьми кусок ваты… Ну вот и хорошо… Тебе, видно, сейчас очень нужна твоя красота, бедняжка?
– Да, да!.. Ой, Марго…
– «Ой, Марго!» Можно подумать, что я тебя била. Погляди, на меня! Ты рассердилась, бедняжка?
– Нет, Марго…
– Ты же прекрасно знаешь, – продолжает она своим ровным и мягким голосом, – что ты всегда найдёшь у меня любую помощь, даже самую мучительную: правду… Что я такого тебе сказала? Я сказала: ты постарела…
– Да… О-ой, Марго!..
– Не начинай всё сначала. Ты постарела лишь за эту неделю! Ты постарела лишь сегодня! Завтра или через час ты будешь снова на пять лет моложе, а может, на десять… Пришла бы ты вчера или завтра, я бы, наверно, сказала тебе: «Гляди-ка, а ты помолодела!»
– Подумайте только, Марго, мне скоро исполнится тридцать четыре года!..
– Жалуйся! А мне пятьдесят два.
– Это не одно и то же. Мне сейчас просто необходимо, Марго, быть красивой, молодой, счастливой… Я… Я…
– У тебя появился любовник?
Голос у неё по-прежнему мягкий, но выражение лица чуть-чуть изменилось.
– У меня нет любовника, Марго. Но несомненно, что… вскоре он будет… Но… знаете, я его люблю!
Эта глупая попытка как бы оправдаться развеселила Марго.
– А-а! Ты, оказывается, его любишь?.. И он тебя тоже любит?..
– Так!
И горделивым жестом я заверяю подругу, что на этот счёт не может быть и тени сомнений.
– Это хорошо. А… сколько ему лет?
– Мы ровесники, ему тоже скоро тридцать четыре.
– Это хорошо.
Мне больше нечего добавить. Я чувствую себя ужасно неловко. Я рассчитывала, что после первого радостного смущения смогу не спеша выболтать ей свою радость, рассказать всё о моём друге – и про цвет его волос, и про форму рук, и про его доброту, и про его честность…
– Он… Вы знаете… он очень милый, Марго… – отважилась я сказать, хоть и очень робко.
– Тем лучше, дитя моё. У вас есть какие-либо планы?
– Планы?.. Нет, мы ещё ни о чём таком не думали… Время есть…
– Это верно, время у вас есть… А твои гастроли? Эти новые обстоятельства им не помешают?
– Мои гастроли? Всё остаётся в силе.
– А твоего… этого самого… ты что, с собой берёшь?
Хотя слёзы мои ещё не высохли, я не могу не рассмеяться: Марго говорит о моём друге с деликатным отвращением, как о чём-то грязном.
– Да, я его беру с собой… То есть, по правде говоря. Марго, я ещё не знаю. Посмотрим…
Моя свояченица поднимает брови:
– Ты не знаешь! У тебя нет планов! Ты посмотришь!.. Честное слово, вы меня удивляете! О чём вы только думаете? Ведь у вас должна быть лишь одна забота – строить планы и готовить своё будущее!
– Будущее… О, Марго, я не люблю о нём думать. Готовить будущее? Бр-р! Оно само готовится и всегда наступает слишком быстро.
– Речь у вас идёт о браке или о прелюбодеянии? Я не сразу отвечаю, впервые в жизни смущенная грубой прямотой целомудренной Марго.
– Ни о чём ещё речь не идёт… Мы знакомимся, узнаём друг друга…
– Узнаёте друг друга!
Марго наблюдает за мной, поджав губы, и в её маленьких светящихся глазках мерцает какое-то жестокое веселье.
– Узнаёте друг друга!.. Это период, когда красуются друг перед другом. Так?
– Уверяю вас, Марго, мы не красуемся, – говорю я, делая усилие, чтобы улыбнуться. – Эта игра для очень молодых людей, а мы уже, ни он, ни я, не молодые.
– Тем более, – безжалостно настаивает на своём Марго. – Вам больше надо скрывать друг от друга… Деточка, – добавила она ласково, – ты сама знаешь, что над моей манией надо смеяться, но брак мне кажется чем-то таким чудовищным! Я тебя уже веселила рассказом о том, как с первого же дня замужества я отказалась спать в одной комнате с мужем, потому что считала безнравственным жить в такой близости с молодым человеком не из моей семьи. Это у меня врождённое, я не исправлюсь… Ты сегодня пришла без Фосетты?
Я, как и Марго, пытаюсь развеселиться:
– Да, Марго, ваша свора так негостеприимно встретила её в прошлый раз.
– Что правда, то правда. Она сейчас не в блестящей форме, моя свора. Эй, калеки, выходите!
Повторять этого не пришлось. Из стоящих рядком плетёных конурок выскочило с полдюжины дрожащих собак, самая крупная из которых могла бы спрятаться в шляпе. Я знала почти всех её собачек, Марго спасла их от «торговцев собаками», вырвала из этих дурацких, зловредных лавочек, где в витринах выставляют больных, перекормленных или, наоборот, голодных, накаченных алкоголем несчастных животных… Некоторых ей удалось выходить, и они стали у неё здоровыми, весёлыми и крепенькими. Но были и такие, у которых так и остался больной желудок, лишаи и непроходящая истерия… Марго их лечит как может, но её приводит в отчаяние мысль, что все её усилия тщетны, что вечно будут выставлять на продажу «породистых собачек».
Больная сучка заснула. Я молчу, не зная, что сказать… Обвожу взглядом большую комнату, которая у Марго всегда немножко похожа на лазарет, может быть, потому, что на окнах нет занавесок. На столе расставлены аптечные пузырьки с лекарствами, лежат бинты и крошечный термометр, да ещё маленькая резиновая клизмочка для промывания собачьих кишечников. Пахнет йодом и креозоловой мазью… Меня вдруг охватывает желание уйти отсюда немедленно, да-да, немедленно! Вновь увидеть свой тесный, тёплый дом, просиженный диван, цветы и своего друга, которого я люблю…
– Прощайте, Марго, я ухожу…
– Идите, дитя моё.
– Вы на меня не очень сердитесь?
– За что?
– За то, что я такая безумная, смешная, в общем, влюблённая… Я ведь зарок давала…
– На тебя сердиться? Бедняжка, это было бы очень жестоко с моей стороны!.. Новая любовь… Тебе и так, должно быть, несладко… Бедняжка!..
Я спешу вернуться домой. Мне зябко и грустно, я чувствую себя скованной… Уф!.. Всё равно, дело сделано. Я всё сказала Марго. Она окатила меня ледяным душем, но я этого и ждала, а теперь бегу, чтобы высохнуть, встряхнуться и расцвести у жаркого пламени… Моя опущенная вуалетка скрывает следы моих огорчений, и я бегу – бегу к нему.
– Господин Максим здесь. Он ждёт вас, мадам. Бландина теперь говорит «господин Максим» с нежностью, будто речь идёт о порученном ей младенце.
Он здесь!
Я кидаюсь в спальню и запираю дверь, чтобы он не увидел моего лица. Скорей! Рисовая пудра, карандаш для глаз, помада… Ой, вот под нижними веками перламутровая синева… «Ты постарела…» Дура, зачем ты плакала, как маленькая? Разве ты не научилась страдать «всухую»? Прошло время моих сверкающих слёз, которые катились по лицу, не оставляя влажных следов на бархате щёк. Чтобы вновь завоевать своего мужа, я научилась в своё время украшать себя слезами: я рыдала, подняв к нему лицо, мои глаза были широко открыты, и я стряхивала, не вытирая, медленно катящиеся жемчужины слёз, которые делали меня только ещё более привлекательной… Бедная я!