представить фантастические слухи, распространявшиеся по городу и волновавшие гарнизон. Отовсюду поступают частные сведения о больших полицейских засадах в тех или иных домах, о воображаемых пулеметах на крышах, о таинственных «черных автомобилях», разъезжающих ночью по улицам и расстреливающих прохожих, – сведения, которые подчас сопровождаются лаконическими пометками: «неверные сведения», «не оправдалось». Один из «караулов» доносит на основании сведений, доставленных «частными лицами», что в Академии Ген. штаба «собралось около 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с целью нападения на Таврический дворец», от студентов с Балтийского вокзала поступают из «достоверных источников» сведения о продвижении с фронта «36 эшелонов в Царское Село», из саперного батальона сообщают о прибытии в Зимний дворец артиллерии из Царского Села с 12-дюймовыми орудиями и т.д.
Среди подобных слухов могли быть и слухи, вовсе не провокационные о попытках разоружения. Трудно, однако, представить себе, чтобы в обстановке 28-го, а тем более первого, подобные случаи реально могли иметь место. Современники не зафиксировали ни одного конкретного случая, и последующие сообщения повторяют лишь голословные предположения, высказанные Стекловым 30 марта: «Некоторые офицеры, очевидно, сторонники старого режима, начали разоружать солдат». При этом произошли эксцессы. Слухи в гораздо большей степени могли возникнуть в связи с отдельными распоряжениями военной комиссии, имевшими целью «восстановление порядка». Не надо забывать, что это был лишь второй день революции, а для периферий в сущности первый90. В то время как думские представители в Таврическом дворце, призывая солдатские команды сорганизоваться и объединиться с офицерами под думским флагом, указывали на опасность, которая грозит еще революции, военная комиссия или отдельные ее представители одновременно рассылали «приказания» вроде того, которое было дано, напр., прап. Пикоку, адъютанту квартировавшего в Красном Селе полка («приказание» от 1 марта за подписью Энгельгардта): предписывалось передать «нижним чинам», оставшимся в Красном, чтобы они «никуда из расположения полка не двигались и с особым усердием немедленно приступили бы к занятиям». Такие «приказания» могли быть в это время целесообразными в отношении таких привилегированных военно-учебных заведений, как пажеский корпус («приказание» 28 фев.) и некоторые военные училища (которым не вполне доверяли)91, – учебные занятия «в полном нормальном порядке» спасали училища от возможных эксцессов. Совсем по-иному подобные приказы в «разгар восстания» могли отлагаться в солдатской психике, – особенно если они не совсем удачно формулировались в привычных терминах полицейского режима; напр., «дозорам», назначенным от Преображенского полка, 1 марта вменялось в обязанность «разгонять различные сборища на улицах» (приказ командира батальона «во исполнение распоряжения Временного Комитета охраны гор. Петрограда» с пометкой: «не подлежит оглашению»). В царившем хаосе каждый член отдавал (нередко самостоятельно) «приказания» на различных официальных бланках – отсюда и резкие противоречия. Впоследствии военная комиссия в официальном отчете представляла свою деятельность вполне последовательной и планомерной. Конечно, это было не совсем так в первые дни92.
Расхождение между двумя политическими секторами должно было сказываться в самом подходе к вопросу о «восстановлении порядка», расхождение, которое Энгельгардт в воспоминаниях определил так: «Говорить нечего, что для конституционалистов и постепеновцев, членов прогрессивного блока, дальнейшее «углубление» революции уже было не нужно 28 февраля». И тем не менее я побоялся бы, не нарушая исторической перспективы, резко противопоставить в данном случае политику «думскую» политике «советской», как это делают все мемуаристы левого сектора. Вот пример. Анализируя слова, с которыми Милюков 28-го обращался к воинским частям, Суханов отмечает проницательность того, кто «не в пример своей думской периферии умел смотреть в корень» и в «первый же момент революции», «еще до выяснения позиции Совета», поставил «ребром будущий роковой вопрос о двоевластии». Милюков, призывая подчиняться единой власти – Временному Комитету, – указывал действительно на опасность двоевластия (слова его были воспроизведены в «Известиях» журналистом). Между тем едва ли имеется сомнение в том, что в своих опасениях оратор был далек от мысли бросить «яблоко раздора» и отгораживаться от политики Совета, о настроении которого он был мало осведомлен и который в первые дни не претендовал на власть; говоря о двоевластии, Милюков имел в виду еще не ликвидированную старую власть, – это вытекает из контекста всех его речей. Суханов заключает: «С утра 28-го по всему фронту правого крыла уже шла атака на гарнизон с кличем: “возвращайтесь спокойно в казармы, подчиняйтесь офицерам, подчиненным Гос. Думе, и не слушайтесь никого больше, опасаясь двоевластия”». Было ясно, что «нашему Исп. Ком… предстояло немедленно принять меры к постановке агитационного дела… среди гарнизона… и немедленно озаботиться производством выборов во всех воинских частях в Совет Р. Д.». Итак, последующая советская политика, одним из звеньев которой было издание «приказа № 1», изображается в виде сознательного противодействия политике думской. Согласиться с этим без очень существенных оговорок нельзя. Нисколько, быть может, сусально зарисованная картина, на которой изображен член Гос. Думы октябрист свящ. Петров, из вестибюля Таврического дворца благословляющий 28 февраля подходящие воинские части, и соц.-дем. Чхеидзе, на коленях «с восторгом» целующий, как символ победившей революции, красное знамя, выхваченное из рук солдат Инженерного батальона, пришедшего одним из первых «с офицерами» и «оркестром музыки» (воспоминания Станкевича), – в большой степени даст представление о подлинном господствовавшем тогда настроении…
«Знаменитый приказ Родзянко», изданный «без ведома значительной части членов даже думского комитета», утверждал Стеклов в докладе 30 марта, привел к эксцессам. «Мы первые скорбили о смертях и насилиях, – говорил Стеклов. – Мы никогда не призывали к кровопролитию и убийствам. Наоборот, всем весом своего авторитета мы старались воздействовать против этих эксцессов… Мы не могли не видеть, что армию толкают на эксцессы, что народ призывают к насилию этим, в лучшем случае, неосторожным политическим актом, неразумность которого не мог сразу оценить его автор. Я должен сказать, что думский комитет поспешил взять обратно и уничтожить приказ93, но яблоко раздора было брошено: оказалось, не только революция, но и права солдата не обеспечены, и здесь стихийно вылилось… бурное стремление солдат как-нибудь оформить свои права». Эксцессы, вызванные «приказом» Родзянко и попытками разоружения гарнизона (или только «провокационными» слухами), остаются неуловимыми, и, думается, они должны в большей степени быть отнесены за счет позднейшей придуманной аргументации, объяснявшей те скорее все же единичные факты революционного насилия над отдельными офицерами, которые имели место в Петербурге в дни 28 февраля и первого марта. В наличности у гарнизона оставалось напряженное, болезненно-взвинченное самочувствие, всегда грозное в обстановке угрожающей демагогии, – как бы в преддверии возможных эксцессов… Нельзя не поверить тому, что большинство членов Исп. Ком., как и люди, заседавшие в думском комитете, были чрезвычайно обеспокоены поступившими из