Но условия, в которых произошла революция, когда солдатская масса почти всегда выступала без офицерского состава, совершенно естественно порождали недоверие к настроениям верхнего слоя армии – что в значительной степени вытекало при неуверенности еще за будущее из страха ответственности за содеянное. Этот безотчетный страх «ответственности» спаивал до некоторой степени массу и заставлял ее держаться за коллектив. Пешехонов рассказывает, какие огромные трудности предстали перед ним, как комиссаром Петербургской стороны, когда из Ораниенбаума 28-го пришел в столицу «делать революцию» второй пулеметный полк и потребовал отвода себе помещения. Солдат было… 16 тысяч. «До нельзя испуганные, чуть не в панике, они ужасно боялись расправы, которая может их постигнуть за то, что они наделали», и потому требовали «поместить их в одном месте»85. Их поместили в знаменитом Народном Доме. Вся масса производила впечатление «потревоженного улья», – солдатам казалось, что их с умыслом завели в стоящее особняком помещение, где их могут взорвать или иначе как-нибудь уничтожить. Офицерам была отведена небольшая комната, где они должны были проводить все время, оставаясь в сущности под арестом. Через образовавшийся полковой комитет комиссар убедил полк вернуться в Ораниенбаум, если будет «такой приказ от Совета». Но получить «такой приказ» оказалось не так легко, ибо «революционные войска не могут быть выводимы из Петрограда и должны оставаться здесь, чтобы защищать завоевания революции», – сказали в Исп. Ком. Пешехонову, а некоторым в его просьбе почудилась даже «контрреволюционная затея»…
Такова была психологическая обстановка, и поэтому первая же попытка от имени Временного Комитета ввести стихию в определенные рамки вызвала некоторое волнение в гарнизоне. За подписью Родзянко был выпущен «приказ» по войскам, в котором предписывалось всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно возвратиться в свои казармы, всем офицерским чинам явиться в свои части и принять все меры к водворению порядка. Командиры частей вызывались в Гос. Думу к 11 час. утра 28-го для получения распоряжений. Тогдашний председатель военной комиссии, состоявшей формально при Временном Комитете и фактически объединявшей представителей обоих политических секторов, полк. Энгельгардт в воспоминаниях, напечатанных в бурцевском «Общем Деле», говорит, что «приказ» Родзянко не появился, так как был захвачен в типографии и уничтожен рабочими, увидевшими в «желании ввести солдат в рамки дисциплины и порядка» – попытку «приостановить, даже задушить, начавшуюся революцию». Надо думать, что «приказ» в том или ином виде все же был распубликован86. Офицеры стали появляться в своих частях, командный состав возвращался на посты, воинские части дефилируют с утра 28-го в Гос. Думе, выражая свою верность новому порядку и т.д. Представители Временного Комитета говорили успокоительные речи, призывая солдат слушаться офицеров: без начальников воинская часть превращается в толпу, которая неспособна выступить организованно и содействовать водворению порядка – убеждали Родзянко, Милюков и др. Но о каких офицерах шла речь? Только о тех, конечно, которые действуют в «согласии с Гос. Думой». Пока еще трудно при отсутствии систематически опубликованного материала, без специальных архивных изысканий представить себе бытовую жизнь воинских частей в первые дни этого переходного периода. В соответствии со всеобщим хаосом нечто хаотическое было и здесь. В одних частях сохранялся старый командный состав, в других военная комиссия сама назначала во временное командование кого-либо из наличного состава офицеров (напр., в Волынском полку – приказом Энгельгардта, помеченным 8 ч. 30 м. утра 28-го командование вручено было двум прапорщикам), в третьих происходили выборы. Не всегда это было самозваным действием образующейся солдатской вольницы в обстановке «мятежного движения». Найдите своих офицеров, которые стоят под командой Гос. Думы, и сами встаньте под их команду – рекомендовал 28-го не кто иной, как Милюков, лейб-гренадерам (по отчету «Известий» Комитета журналистов).
Как будто бы дело шло к мирному разрешению с того момента, как около 2 часов 28-го самоликвидировались сосредоточенные в Адмиралтействе «верные части», которыми располагала еще существовавшая военная правительственная власть. Их было немного по официальным данным: 600 чел. пехоты, 500 кавалерии, 15 пулеметов, 12 орудий при 80 патронах. Символом завершения этого процесса могла служить резолюция многолюднейшего – «несколько тысяч» – собрания офицеров утром 1 марта в помещении «Армии и Флота», единогласно признававшая власть Исп. Ком. Гос. Думы «впредь до созыва Учредительного собрания87. В тот же день около 4 час. произошло демонстративное присоединение к Гос. Думе от имени Гвардейского Экипажа вел. кн. Кирилла, обратившегося перед тем с аналогичным призывом к начальникам царскосельского гарнизона, после чего дворцовая полиция, царский конвой, собственный Е.В. сводный полк и железнодорожники послали в Таврический дворец своих представителей с заявлением о переходе на сторону нового правительства. Под звуки Марсельезы с красными флагами, по утверждению коменданта Таврического дворца Перетца, в Думу прибыл и жандармский дивизион…
Итак, на петербургском небосклоне не было видимой пелены контрреволюционных настроений, а по утверждению арестованной престарелой гр. Клейнмихель, находившейся в Таврическом дворце в момент великокняжеской демонстрации, «революционная осанка» представителя императорской фамилии даже «восхищала» солдат88. Но… «тут вдруг посыпались фантастические, непонятные известия из целого ряда полков, – вспоминает Энгельгардт, – о том, что офицеры запирают солдат в казармах, отбирают оружие, заставляют присягать на верность старому порядку. Был отправлен ген. штаба полк. Балобан в Егерский полк, чтобы выяснить там положение вещей, пор. Гуровский и еще несколько офицеров отправились в другие полки для проверки сведений и для успокоения солдат». Посланные принесли успокоительные известия, но «с другой стороны, ко мне по-прежнему прибегали солдаты, взволнованные и, видимо, убежденные, докладывали о контрреволюционных выступлениях офицеров… Было несомненно, что тут была типичная провокация и что провокация имела успех». Энгельгардт доложил думскому комитету о распространившихся слухах и о возможных эксцессах (мемуарист относит свое сообщение на вечер 1 марта), и было решено для успокоения солдат издать приказ о недопустимости отбирания у них оружия. Упомянув о слухах, которые были проверены и оказались ложными, временный командующий революционной армией объявил, что «будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий, вплоть до расстрелов…» Очень знаменательно, что угроза «расстрелом» раздалась впервые со стороны Временного Комитета89. Она свидетельствовала о той неизбежной двойственности, которой отмечалась деятельность военной Комиссии – с одной стороны, попытка внести успокоение, с другой – нервный страх перед неликвидированными еще силами старого порядка.
Были ли какие-нибудь основания для распространившихся слухов, была ли это «провокация» или просто у страха глаза были велики? Стоит заглянуть в опубликованную неполную серию входящих и исходящих бумаг Военной Комиссии за 28 февраля для того, чтобы воочию себе