Раньше чем депутаты успели уехать из Петергофа, бар. Фредерикс просил их записать сказанные речи, чтоб не было затем недоразумений с газетчиками. Сережа сидел целый день, припоминая сказанное, и депутаты помогали ему. Когда он кончил, он вручил написанное бар. Фредериксу, прося прочесть, и если некоторые выражения не так были сказаны, указать ему, и он исправит. Он просил также передать государю, что если что-нибудь не так им записано, тут может быть ошибка памяти, но что он самым добросовестным образом старался дословно все припомнить…
Только уже подъезжая к Москве, он вдруг вспомнил два места в своей речи, о которых он очень жалеет, что они выпали у него из памяти и не попали в текст, а именно — вначале он заявил царю: „Вы видите перед собой людей, убежденных в необходимости коренного преобразования государства на конституционных началах“. А затем, описывая грозную опасность положения для России и Престола, он с силою сказал: „Мы не лжем, Государь!“ и помнит, как остановился на минуту перед царем и чувствовал силу, с какой сказаны были эти слова…
Уже много позднее мне удалось найти в бумагах покойного брата следующий черновой набросок:
„Ваше Величество! Не судите нас за наше обращение. Верьте, что одна любовь к отечеству и сознание долга нашего перед Вами привели нас сюда. Мы не дерзаем считать себя представителями страны, мы только ее сыны и чувствуем то, что чувствуют теперь все русские люди — желание сплотиться, чтобы совокупными усилиями и совокупным разумом спасти Россию. Мы говорим с Вами, как с царем русским; в Престоле Вашем мы видим залог нашего единства, нашего былого и грядущего могущества. Государь! Тяжки наши поражения, но в настоящую минуту внутренняя опасность становится грознее внешнего врага и парализует силы народные.
Вся темная ненависть накопившаяся от вековых неправд“…
На этом рукопись обрывается. Этот отрывок до такой степени передает стиль разговорной речи моего брата, что мне кажется, что я слышу его голос, чего я не могу в той же мере сказать о принятом тексте его речи, которую он записывал при помощи очевидцев, незаметно для самих себя менявших его стиль. Он неоднократно при мне повторял: „Я сказал гораздо лучше и сильнее, чем записал!.. Но такая была жара, и я так устал!..“ Могло случиться, как тогда в вагоне, что сидя у себя в кабинете, ему вдруг вспомнился отрывок его подлинной речи, и он тут же его набросал.
В самый день 6-го июня С. Н. писал жене в Меньшово:
„Милая, дорогая Паша, я очень устал от жары несусветной и пишу только несколько строк. Я говорил от лица депутации и с большим успехом, довольны и депутация и Государь, который после моей речи сказал нам слова, уже вами прочитанные по телеграммам в газетах. Эти слова, после адреса, о котором он прочитал в „Le Matin“: „Ce n'est pas une adresse, c'est une sommation“, политическое событие первостепенной важности, особенно конец: „Я верю, что с сегодняшнего дня и впредь, вы будете моими помощниками в этом деле“. (Слова, как увидим, вычеркнутые Государем на следующий день.)
Я остался, чтобы записать свою речь и передать ее завтра бар. Фредериксу, а, главное, потому что в четверг мне всё равно надо быть в Москве по делам Терского Общества…
Я здоровее, чем был в Москве, например, когда я говорил с Царем, я решительно ничего в сердце не чувствовал. Говорил я ему не речь, а простыми, разговорными словами, так мне посоветовали. Он вышел в крайнем волнении, но успокаивался всё более и более.
Внешний успех очень большой. После официального разговора Государь обратился ко мне, спросив, начнутся ли в сентябре занятия в университете, которым мешает „кучка смутьянов“. Я ответил, что университетский вопрос, для меня лично, один из самых больных, что многое можно и должно сделать для успокоения университета, прежде нежели начнутся занятия; тогда Государь попросил меня составить ему об этом записку. Ужас, как по тебе и всем вам соскучился. С четверга засяду дома. Целую. Сережа.“»
Из Записной книжки 9-го июня:
«Когда депутаты прочли переданный им текст речи государя, они были поражены изменениями, которые он в ней сделал. Он сказал им: „Моя воля — воля Царская привлечь народных представителей к работе государственной непреклонна“. И затем в конце: „Отныне я вижу в Вас моих помощников“… В записанной речи стояло: вместо „народных представителей“ „выборных людей“, а последняя фраза изменена так: „Веря вашему искреннему желанию содействовать Мне в Моей работе“…
Ковалевский, прочтя это, полетел к бар. Фредериксу и просил задержать печатание речи государя, пока она не будет восстановлена в настоящем виде. Было послано запрещение печатать речь впредь до распоряжения, и по представлении бар. Фредерикса, государь сделал поправку, но сказал, что просит не настаивать на выражении „народные представители“, так как оно не соответствовало бы выражению, употребленному в „Рескрипте“.
Когда Сережа приехал к бар. Фредериксу, чтобы передать ему свою речь, он встретил там Ковалевского, который продолжал скандалить. Сережа начал его уговаривать, Ковалевский накинулся на него: „Вы уходите с завоеванной позиции!“, — крикнул он ему. Сережа доказывал, что между словами „выборные от народа“ или „народные представители“ нет существенной разницы.
Вероятно, все эти переговоры были переданы бар. Фредериксом царю, ибо придворные сплетни передают, что Императрица сказала: „De toute cette deputation il n'y a que Troubetzkoy, qui est un homme distingue et comme il faut, il n'a pas attaque la parole de l'Empereur“.
A. Оболенский вскоре после этого представлялся Государю, и он жаловался на последний инцидент, и на то, что его хотели — „изловить на слове“.
А. Оболенский нашелся и сказал: „Это по неопытности, Ваше Величество. В сущности, „выборные люди“ гораздо более значат, чем „представители“. Представители — что?.. Мало ли представителей от разных ведомств сидят во всевозможных комиссиях, а „выборные люди“, это другая музыка!“
Государь будто смутился от такого возражения. Он был тоже очень удивлен, что брат Сережа — племянник А. Оболенского. Он думал, что Сережа много его старше. А. Оболенский говорил, что вообще Сережа произвел самое хорошее впечатление, и убеждал как можно скорее представить записку об университете, пока впечатление на изгладилось,
Сережа был у Трепова и говорил с ним об университете. Трепов предупреждал его, что, по всей вероятности, его вызовут и даже нащупывал: не примет ли он министерство! Убеждая его в необходимости взять его, чтобы провести реформу… но в теперешние кадры правительства Сережа не вступит, Булыгинский же проект считает неприемлемым.
Вообще, несмотря на огромный общественный успех, громкую всероссийскую славу, приобретенную им за речь к государю, и бесчисленные приветствия, получавшиеся им со всех концов России, С. Н. нисколько не был опьянен этим, крайне трезво смотрел на дело и не делал себе никаких иллюзий. Он считал, что исполнил свой долг перед Царем и перед Россией и чувствовал нравственное удовлетворение от удачного выступления, и только. (См. прилож. 36).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});