Амиро еще раз скривил губы в усмешке, убрал меч в ножны и, резко развернувшись, вышел из спальни.
— Прости меня, Конан! Я не хотела… Я не знала, поверь!..
Голос Ясмелы сорвался в рыдания, которые стали тише, когда она направилась в соседнюю комнату. Вскоре оттуда донесся короткий крик — видимо, Ясмела увидела, что случилось с Ватессой. Затем дверь захлопнулась, и голоса в соседней комнате превратились в невнятное бормотание.
Сам же король Аквилонии остался лежать связанный по рукам и ногам. Профессионально наложенные кожаные шнурки стягивали вместе его запястья за спиной и ступни; оба узла крепились, словно к якорю, к тяжелой доске, выломанной из основания кровати. Умело завязанные узлы полностью лишали пленника возможности двигаться, не угрожая при этом перекрыть доступ крови к конечностям и сделать его инвалидом.
Когда задача обездвижить опасного пленника была наконец выполнена, Мариус вышел из комнаты и вместе с тремя своими товарищами отправился на поиски слуг и на разведку состояния подвальной темницы и приведение ее в порядок. Оставшиеся два стражника, еще раз убедившись в надежности узлов, вышли на балкон, чтобы перевести дух и подышать свежим предрассветным воздухом.
Конан, лежа в полумраке спальни, безуспешно пытался ослабить свои путы, напрягая и расслабляя мышцы. При этом он шепотом отчаянно ругался, рассыпая вереницы самых нецензурных ругательств двух десятков разных народов. Он недобрым словом поминал Ясмелу, проклинал Тарнхолд, костерил Амиро и его стражников, но с наибольшим рвением крыл себя самого за дурость и доверчивость. Надо же так попасться: довериться принцессе-регентше, которая и в лучшие-то годы не смогла оторваться от вязавших ее по рукам и ногам представлений о семейной чести и порядке в отношениях с родственниками. А тут тебе не седьмая вода на киселе, а ее собственный, прижитый от кого-то из придворных сыночек, в которого, судя по всему, Ясмела вложила все, что могла, все качества, которые в ней были, и те, которых ей очень недоставало, но в необходимости которых ее убедила жизнь. Воля к власти, жестокость, настойчивость в достижении цели любыми, самыми бесчестными средствами, казалось, не имели пределов в душе Амиро.
Даже владение мечом, признал про себя Конан, выдавало многолетние и настойчивые тренировки. Далеко не каждый аристократ, воспитывавшийся без отца, достигал такого уровня мастерства.
И чем же отплатил Амиро своей матери за все это, за вложенное в него в течение долгих лет и за спасенную ему этой ночью жизнь? Презрением и оскорблением при своих телохранителях, не говоря уже о решении отправить ее в настоящую ссылку. Нет, бормотал про себя Копан, только бы вырваться, только бы найти меч, кинжал любое оружие — он прикончил бы этого мерзавца, несмотря на все умоляющие просьбы его мамочки.
Заставив себя успокоиться, Конан решил более здраво посмотреть на положение вещей. Ненависти к Амиро, видимо, предстояло еще созреть, настояться, как доброму вину, а не излиться попусту, как свежей кислятине. В данный же момент киммерийцу ясно было одно: освободись он от связывающих его веревок — и никакая сила уже не сможет удержать его от того, чтобы, добежав до кона, броситься с него в воды озера Тарн. В сумерках он сумеет затеряться в окрестных лесах, а там… там видно будет. Главной проблемой оставалось справиться с веревками.
Чем перерезать, перетереть проклятые кожаные шнурки? Ничего острого в пределах досягаемости. А начать двигаться — значит поднять шум, привлечь внимание стражников и повеселить их своими бесплодными попытками обрести спасение.
Единственный предмет, оставшийся в досягаемости Конана, был тот самый омолаживающий талисман, который он снял с Ясмелы. Золотой цветок лежал у кровати, и, перевернувшись на бок, киммериец, не стукнув об пол доской, дотянулся до цепочки амулета. В какой-то момент Конан в нерешительности задумался, прикидывая, чем сможет помочь ему колдовское украшение. В самом деле — не предлагать же его стражникам в качестве взятки. Не тот вариант. Измениться до неузнаваемости, превратившись в юнца — ровесника Амиро? Тоже чушь. И все же… А не действует ли амулет не только на живую, но и на умерщвленную плоть? С сомнением киммериец, изловчившись, набросил цепочку на запястья, словно надев таким образом амулет себе на руки.
Некоторое время все оставалось без изменений, и Конан уже стал ругать себя за то, что в отчаянии пошел на полную глупость, связавшись с магией, в которой ни черта не смыслил. Вдруг он почувствовал, как его руки чуть свободнее шевельнулись относительно друг друга. Видимо, амулет возымел свое действие, превратив обработанную, выделанную кожу в сыромятную, упругую полоску коровьей шкуры. Несколько отчаянных рывков, и вот, освободив руки, киммериец уже склонился над ногами, распутывая узлы и срывая со ступней путы.
Глава XI
ПРИЗРАК ИЗ БЕЗДНЫ
— Бессмертный Ктантос, я здесь, — стоя на краю черного бассейна, под чужим, незнакомым небом, Делвин обратился к незримому собеседнику. — И нечего ждать от меня подтверждения прибытия. Сам прекрасно видишь. Ну что, божок, что ты от меня хочешь на этот раз?
Поверхность черной жидкости подернулась рябью без малейшего ветерка. Булькнули первые пузырьки.
— Не хочу, а требую, — донесся из глубины бестелесный голос. — Требую, во-первых, чтобы ты обращался ко мне более почтительно, как подобает в соответствии с моей божественностью и безграничным могуществом.
— Договорились, Полубог. Так пойдет? Надеюсь, это не единственное, ради чего ты меня вызвал.
Оглядевшись, карлик заметил:
— Я смотрю, ты и вправду набираешься сил. Обстановочку сменил, надо сказать — весьма со вкусом. — Эти слова относились к появившимся вокруг бассейна высоким, устремленным в небо колоннам и арочной галерее, появившимся вместо древних руин. — И все же, — пожал плечами Делвин, — я поостерегся бы провозглашать твое могущество безграничным.
— Что ты понимаешь в безграничном, смертный? — забулькал бассейн. — То, что для тебя — непреодолимый предел, для божественного существа — лишь притачная линия.
— На себя посмотри, призрачная линия, — огрызнулся карлик. — Учти, если ты ожидаешь уважения многих почитателей твоего могущества, потрудись воплотить свою божественную сущность во что-либо более осязаемое, нежели булькающий пудинг.
— Опять вам, людям, подавай форму, — раздалось старческое брюзжание Ктантоса. — Какой-нибудь символ, идол, чтобы беспрепятственно восприниматься вашими ограниченными мозгами. Что с вас взять — смертные, вы и есть смертные. Выше себя не прыгнешь.