— Мэджи, пожалуйста, не надо… Мэджи, я очень прошу вас, успокойтесь… право, не надо плакать!
Джеймс бессвязно повторял слова утешения, не думая о смысле. Он переступал с ноги на ногу, словно неуклюже пританцовывая около девушки; его руки пытались ласково прикоснуться к ее голове, но тотчас же отдергивались, будто он боялся обжечься. «О Мэджи, почему я такой неловкий, почему я не умею даже утешать толком! Мэджи, ну право же, не нужно так горько плакать, пожалуйста, не нужно, ведь так я и сам могу разреветься, и тогда будет совсем чепуха», — с отчаянием не то думал, не то говорил вслух Джеймс, он и сам не мог бы разобраться в этом.
Наконец его рука все же дотронулась до головы девушки, ощутила под пальцами пушистые пряди ее волос, Джеймс в испуге закрыл глаза: неужели он и вправду прикоснулся к Мэджи, гладит ее волосы?.. Нет, это невозможно!
Но Мэджи будто только и ждала этого ласкового прикосновения. Она стремительно повернулась, руки ее судорожно обхватили плечи пораженного Джеймса, голова зарылась в его груди, словно в поисках надежной защиты. И она все еще плакала, мешая слезы с вырывавшимися у нее несвязными словами, в которых было отчаяние, горечь и жалоба.
— О, я так… так старалась, чтобы он был со мной… — взахлеб лепетала она словно провинившийся ребенок, смачивая рубашку Джеймса горячими, обжигавшими его грудь слезами. — Я хотела… я ехала сюда… потому что думала, что он… Джеймс, зачем он так?.. Разве я сделала что-нибудь плохое? Разве я не люблю его?.. Ой, Фред!.. Он говорил, что я синеглазая бэби-долл… Зачем он говорил это? Зачем?.. А я верила, что все будет хорошо… все время верила… а он…
«„Верила, верила“! — горько подумал Джеймс Марчи. — Да кому же вы верили, милая Мэджи? Фреду Стапльтону, очаровательному ловкачу, который всегда выйдет сухим из воды и с обаятельной непринужденностью забудет о ненужной ему любви, потому что она ему теперь уже ни к чему? Глупенькая Мэджи, и в этом есть своя дьявольская логика, — зло и жестоко рассуждал Джеймс. — Потому что безжалостный характер Фреда прямо идет от такой же безжалостной логики той жизни, где каждый кует свое мелкое счастье в одиночку. И плевать ему на всех остальных, на горести и слезы, будь то огорчения и страдания какой-то девушки или тех, кто стал на его деловой дороге, все равно… Но не могу же я сказать об этом ей, плачущей Мэджи, не могу, если бы и хотел!..»
Джеймс гладил ее голову, ласково перебирал пальцами мягкие волосы и поражался своей смелости: он прикасается к Мэджи, к ее душистым бронзовым волосам! Вот он, кажется, мог бы даже прижаться губами к ним — и ничего! «Нет, нет, это немыслимо!» — вдруг сообразил он. Девушка плачет, у нее большое горе, она только потому и прижалась к нему так доверчиво, что ей сейчас все равно, кому пожаловаться, у кого найти защиту. А он… он позволяет, чтобы ему в голову приходили такие шальные мысли, от которых отчаянно бьется сердце и стучит в висках, потому что в этих мыслях и чувствах, переполняющих его, содержится та святая святых всего моего существа, та неосуществимая дерзкая мечта, о какой можно думать только наедине, лихорадочно убеждал он себя, о чем можно написать в потаенном дневнике, наглухо запирая его после этого в ящике стола, и нельзя, нельзя говорить вслух…
«Конечно, об этом говорить нельзя, — пришел Джеймс к непреложному выводу. — Ни в каком случае», — повторил он как клятву.
И тут же, ужасаясь своим словам, он неожиданно сказал, глядя куда-то в сторону:
— А я, Мэджи, писал вам. Много-много писал. Нет, нет, вы не думайте, не для вас, а для себя…
Может быть, она не услышала. «Он, хоть бы не услышала», — мысленно взмолился Джеймс, чувствуя, как от охватившего его вдруг волнения покрываются испариной его ладони и даже пальцы, все еще прикасавшиеся к ее волосам. Но Мэджи услышала. Она приподняла голову, спрятанную до сих пор у него на груди, и недоумевающе спросила:
— Как это «мне» и не для меня, а для вас?
В ее заплаканных синих глазах светилось удивление. Большие ресницы были еще мокрыми от слез, мокрыми были и щеки, и круглый, по-детски вздернутый подбородок. Но пушистые изломанные брови изумленно поднялись, и свежий, точно умытый росой, рот с остатками помады тоже с любопытством приоткрылся. «Совсем как дольки апельсина-королька, — подумал Джеймс. — У них под кожицей как раз такие красные брызги…»
Слова Джеймса, очевидно, поразили Мэджи своей неожиданностью, так как она переспросила:
— Мне, не для меня, а для вас?.. Это непонятно, Джеймс!
«Вот так всегда бывает, — с отчаянием подумал Джеймс. — Сболтнешь случайно — и как это только у меня вырвалось! — а потом неизвестно, что делать».
Он торопливо заговорил, как бы стремясь под этой торопливостью скрыть свою растерянность:
— Я хотел с-сказать, что иногда… иногда я п-пишу дневник… и там кое-ч-что касалось вас, Мэджи…
«А, черт… Почему „кое-что“, когда почти все, и она обязательно поймет!» — ужаснулся Джеймс.
И хотя он только подумал это, Мэджи уже сказала:
— Тоже не выходит, Джеймс. Вы только что сказали, что писали мне «много-много». А теперь оказывается, всего «кое-что». Лучше расскажите по правде. Это и в самом деле дневник?
Руки Мэджи уже не обнимали шею Джеймса, и он тоже давно перестал ласково гладить ее волосы, опустил ладони вниз, и в них почему-то все еще оставалось тонкое, как паутинка, ощущение мягкой нежности ее волос.
Мэджи отошла от Джеймса на шаг, прислонилась к дереву, подле которого она безудержно расплакалась. Теперь она с деловитым видом вынула из маленькой сумочки носовой платок и пудреницу.
— Наверно, я стала такая безобразная, зареванная, — сказала она, вытирая лицо платком и сдувая пудру с пуховки. — Ужасно глупо все это вышло… Так как же, Джеймс? «Кое-что» или «много-много»?
«Прямо удивительно, как быстро девушки могут менять свое настроение, — подумал Джеймс. — Ведь только что Мэджи горько плакала и сбивчиво рассказывала ему о себе и о Фреде, уткнувшись головою в его грудь, а он утешал ее, хоть это и не давало никаких результатов. А теперь она вдруг стала совершенно иной, пудрится и кокетливо разговаривает, поглядывая на него еще непросохшими глазами. Странные существа девушки…»
— Вероятно, правильно будет наполовину, — сказал он с опаской. — Вообще «кое-что», но для меня и это много. Знаете, я не умею писать. Я не писатель и пе журналист. Вот у меня был один знакомый, так он писал о чем угодно и очень здорово. Однажды он дал мне прочитать свой рассказ, и, честное слово, я прямо поразился: он действительно как писатель…
— Погодите, Джеймс, — перебила его Мэджи, спрятав пудреницу. — Мне не нужны рассказы о вашем знакомом. Что вы писали обо мне? Наверно, плохо, да? Вы дадите мне прочитать? Я страшно люблю читать дневники!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});