Читать интересную книгу Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер

— Я всегда его надеваю, когда еду с ним куда-нибудь, — с легкой, усталой иронией говорила она об обручальном кольце, которое выставляла напоказ, и о платье или костюме с глубоким вырезом, которые надевала в таких случаях, и все мы смеялись. — Свидетельства о браке, чтобы доказать это, у меня с собой нет, — отвечала она, если кто-нибудь из них спрашивал, действительно ли мы женаты. Я обычно не вмешивался и забавлялся ее ответами, а иногда, если сделка была хорошей и ланч затягивался, мы заезжали в ближайший местный мотель и остаток вечера проводили там, но всегда в тот же день возвращались домой. — Он должен вернуться домой, — так она это объясняла. — Здесь на всю ночь он никак не может остаться. — В ресторанах, ночных клубах, на отдыхе она всегда умела здорово завязать разговор в дамской комнате и найти подружку для любого из наших спутников, если у него никого не было, а желание возникало. И она раньше меня просекла, какие мысли начали бродить у меня в голове при виде одной сногсшибательной высокой австралийки; жизнерадостная, энергичная, в бледной косметике, на высоких каблуках, с великолепной парочкой буферов эта блондинка была подружкой одного из итальянских строителей, она ни минуты не стояла спокойно, ей все хотелось танцевать, даже когда не было никакой музыки. Она все время отпускала двусмысленные остроты по поводу всяких непристойных игрушек, которые придумывала для фабрики игрушек, где работала.

— Она снимает квартиру вместе с подружкой, — сказал мне, не шевеля губами, этот итальянец. — Та работает сестрой в больнице и просто сногсшибательна. Они обе дают. Мы могли бы отправиться куда-нибудь вместе.

— Мне нужна эта конфетка, — сказал я так, чтобы она слышала.

— Я не против. Тогда я займусь медицинской сестрой, — сказал он, и я сразу же понял, что особого желания водить с ним дружбу у меня нет. Он не понимал, что мне интересно обаять ее, а не получить в качестве подарка.

Клер обо всем догадалась.

— Нет, Лю, только не это, — категорически заявила мне она, как только мы оказались в машине. — Нет, никогда, во всяком случае не на моих глазах.

Я ее понял, и этого больше никогда не было на ее глазах.

В госпитале в Форт-Дикс она поставила меня на место, когда я начал заводиться из-за этого германца Германа. Остыв и перестав кипятиться, я понял, что она права.

— Кто здесь за тобой ухаживает? — пожелала она узнать во время одного из своих приездов из города на уикэнд. — Что ты делаешь, когда тебе что-нибудь нужно? Кто к тебе приходит?

Я заверил ее, что мне доставит огромное удовольствие продемонстрировать это. А потом я заорал:

— Герман! — Я услышал испуганные шаги санитара еще до того, как успел закричать во второй раз, и мой германец Герман был тут как тут — щупленький, робкий, запыхавшийся, нервничающий, лет пятидесяти, совсем не похожий на супермена-арийца, ничего похожего на Übermensch,[55] вовсе нет.

— Mein Herr Rabinowitz, — с места в карьер начал он, как я его научил и как я того хотел. — Wie kann ich Ihnen dienen?[56]

— Achtung,[57] Герман, — как бы походя приказал я. А когда он щелкнул каблуками и принял стойку смирно, я отдал приказ, который он понимал: — Anfangen![58] — И он начал рассказывать мне о себе. А я повернулся к Клер. — Так как ты доехала, детка? А где остановилась? В том же отеле?

Он заливался соловьем, а она таращила глаза и никак не могла поверить в это, даже когда все поняла. Вид у нее был не очень довольный. Я чуть не рассмеялся — таким смешным было выражение ее лица. Герман назвал свое имя, звание, солдатский номер, а потом дату и место рождения, происхождение, место работы и все остальное, что я требовал всякий раз, когда ставил его по стойке смирно и приказывал доложить о себе. А я продолжал болтать с Клер, словно в упор его не видел и, уж конечно, совершенно не интересовался, что он там говорит.

— Так вот, я тебе скажу, о чем я думал. На сверхсрочную я оставаться не собираюсь, и не мечтай. Первое время, наверно, я буду помогать старику на складе.

Клер никак не могла понять, кого из нас ей слушать. Я сохранял невозмутимость. В палате наступила тишина. Герман закончил и стоял, помаргивая и потея.

— Ах, да, — сказал я, не поворачивая головы, словно только что вспомнил о нем. — Noch einmal.[59]

И он начал снова:

— Mein Name ist Hermann Vogeler. Ich bin ein Soldat der deutschen Armee. Ich bin Bäcker. Ich wurde am dritten September 1892 geboren und ich bin dreiundfünfzig Jahre alt.[60]

— Лю, прекрати… хватит, — не выдержала наконец Клер; она была и вправду сердита. — Прекрати! Прекрати сейчас же!

Мне не нравилось, что она так со мной говорит в присутствии Германа или кого бы то ни было. Желваки у меня на шее и на щеке задергались.

— Так что, думаю, я снова начну работать у старика, — сказал я сразу после нее. — Чтобы иметь какой-нибудь доход, пока я буду пытаться решить, чем мы с тобой хотим заняться.

— Лю, отпусти его, — потребовала она. — Я серьезно!

— Мой отец держал коров и продавал молоко, — разливался по-немецки Герман. — Я учился в школе. После школы я поступал в колледж, но не был принят. Я был не достаточно умен.

— Не волнуйся, — с невинным видом сказал я ей, в то время как Герман продолжал так же послушно, как и в первый раз. — Его этому специально учили. В армии его учили пекарить. А здесь я его учил этому. Когда он закончит, я заставлю его повторить все сначала еще несколько раз, чтобы никто из нас ничего не забыл. Мы какое-то время можем пожить со всем семейством, займем верхнюю квартиру в доме. Мы ведь младшие, вот и будем взбираться на самый верх. Мне что-то не хочется тратить время на колледж, если мы собираемся пожениться. Ты хочешь за меня замуж?

— Лю, я хочу, чтобы ты его отпустил! Вот что я хочу! Я тебя предупреждаю.

— А ты попробуй заставь меня.

— И заставлю. Ты меня лучше не заводи!

— Как?

— Я разденусь, — решила она, и я понял, что так она и сделает. — Прямо здесь. Сниму с себя все. С меня хватит! Я разденусь догола и заберусь на кровать, на тебя, сейчас же, если ты не позволишь ему прекратить. И усядусь прямо на тебя, и Бог с ними, с твоими швами, пусть расходятся. И пусть он видит все, что видел ты, я все ему покажу, клянусь тебе. Отошли его прочь.

Эта ловкачка знала, что я думаю по этому поводу. Когда в моду вошли бикини, мне и говорить ей было не нужно, чтобы она их не носила, а насчет дочерей я, наконец, сдался и перестал их разубеждать, я просто не ходил с ними на пляж.

Она начала расстегиваться. Она продолжала расстегиваться и расстегнула еще несколько пуговиц. И когда я увидел белую сорочку с низким вырезом и кружевами, а ниже выступы ее действительно больших сисек, которые не должен был не то что видеть, но даже и замечать ни один мужчина в мире, кроме меня, мне пришлось отступить. Я вполне мог представить себе, как она расстегивает молнию и перешагивает через юбку — а он все еще находится в палате, — потом она стягивает через голову сорочку, и я испугался этого, эта мысль была мне невыносима, и мне пришлось остановить Германа, и я его остановил, но так, чтобы он понял, что я сердит на него, а не на нее, словно это он во всем виноват, а не она или я, и поэтому мне приходится отсылать его прочь.

— Все, хватит, застегивайся, — я и на нее был зол. — Все, Герман. Genug. Fertig. Danke schön. Убирайся отсюда. Schnell! Mach schnell![61] К чертовой матери.

— Danke schön, Herr Rabinowitz. Danke Vielmals.[62] — Меня смутило то, что он дрожал мелкой дрожью и выходил, пятясь и кланяясь.

— Это было не смешно, Лю, мне было совсем не смешно, — сообщала она мне, застегиваясь.

— Я это делал вовсе не для смеха. — Я тоже чувствовал себя отвратительно.

— Тогда для чего же?

Я не знал, для чего.

К тому времени, когда он уезжал, я даже стал жалеть беднягу, оставил свои привычки и пожелал ему счастья, прежде чем его погрузили на пароход и отправили домой, что у них называлось репатриацией.

К тому времени я уже испытывал к нему сострадание. Он был слаб. Даже другие немцы сочли бы его слабым, а в его годы ему уже трудно было надеяться стать сильным. Он мне даже немного напоминал отца Сэмми, седоволосого, милого, тихого старичка, который летом, придя с работы, каждый день отправлялся поплавать в океане. Мать посылала Сэмми, его брата или сестру приглядеть за отцом и напомнить ему прийти домой к ужину. Нам с Сэмми повезло. У каждого из нас была старшая сестра, чтобы, когда придет время, заботиться о родителях. Отец Сэмми читал все еврейские газеты, и в его доме все любили слушать по радио классическую музыку. В библиотеке Кони-Айленда Сэмми непременно оставлял заявки на книги, переведенные на идиш, это были, главным образом, романы и, главным образом, русские. Он был человеком общительным. А мой отец — нет. Моя родня вообще почти не читала, а я все никак не мог найти для этого время. Сперва, когда Сэмми начал сочинять рассказы и юморески для журналов, он опробовал их на мне. Я никогда не знал, что ему сказать, и я рад, что он прекратил эти пробы.