Читать интересную книгу Лавочка закрывается - Джозеф Хеллер

Когда к тринадцати годам мне надо было поступать в среднюю школу, я поступил в Бруклинскую техническую школу, что по тем временам было не так-то просто, и я там успевал по таким предметам, как математика, черчение и по некоторым научным программам, но я и не сомневался, что так оно и будет. Я забыл почти все, кроме арифметики, когда закончил школу и пошел работать на склад утиля к моему отцу вместе с братом и одним из зятьев, мужем старшей сестры, они жили в полуподвальном этаже четырехквартирного кирпичного дома с крылечком, который наша семья уже приобрела в собственность. Арифметика была мне, наверно, нужна главным образом для пинокля, когда нужно было торговаться или разыгрывать, и я не давал себя в обиду, играя на тротуарах или пляже с далеко не последними евреями Старого света, приехавшими из России, Венгрии, Польши и Румынии; они говорили, и говорили, и говорили, даже во время игры, говорили о картах, и о еврейских газетах, и о Гитлере, которого я возненавидел почти одновременно с ними, и о Сталине, Троцком, Муссолини и Франклине Делано Рузвельте, который им нравился, а потому нравился и мне. Могу поспорить, на Кони-Айленде никогда не было ни одного еврея, голосовавшего за республиканцев, кроме разве что моего зятя Фила, который всегда был против всего, за что были все остальные вокруг него; он и до сих пор такой.

Мой отец не очень-то ценил мои карточные способности. Когда я спросил его, чем мне еще заниматься в свободное от работы время, он не знал. А если он чего не знал, то и говорить об этом не любил. В армии в настоящий пинокль не играли, и поэтому я выигрывал денежки в очко, покер и кости. Я почти всегда выигрывал, потому что всегда был уверен в себе. А если я не был уверен в себе, то и не играл. А если я и проигрывал, то немного. Я уже через минуту знал, что за игроки передо мной — хуже или лучше меня и пойдет ли им карта сегодня, а еще я умел выжидать. Теперь математика мне нужна для расчета скидок, стоимости, уровня прибыльности, для ухода от налогов, и подсчеты я могу делать машинально, как мой бухгалтер или продавщицы со своими компьютерами, и почти так же быстро. Я не всегда бываю прав, но я почти никогда не ошибаюсь. В чем я так и не был уверен, так это в своей идее использовать счетчики расхода мазута в обогревательных системах для застройщиков и строителей, и даже после того, как я нашел надежный счетчик, уверенности у меня не прибавилось. Если есть счетчик, то не будет нужды в каждом доме на застроечном участке устанавливать баки для топлива, а компания, владеющая счетчиком, будет продавать туда мазут. Но у меня было предчувствие, что я столкнусь с большими трудностями, пытаясь убедить людей из крупных нефтяных компаний отнестись ко мне серьезно; трудностей мне хватило, а серьезно они ко мне так и не отнеслись. Когда мы встретились, я был сам не свой. Я надел костюм и жилетку и был совсем другим и все из-за моего предчувствия, что я, такой какой я есть, им не понравлюсь. Но я не произвел на них никакого впечатления и в том обличье, в котором явился перед ними. Я перескочил из низшей лиги в высшую и сразу почуял, что здесь игроки другого класса. Всему есть свои пределы, и я с самого начала понял, что мне здесь ничего не светит.

Война здорово помогла даже мне, потому что начался строительный бум, а строительных материалов не хватало. Мы сделали неплохие деньги на разборке подлежащих сносу домов и на первом пожаре в Луна-парке, случившемся сразу после войны, когда мне уже удалили грыжу и я вернулся на склад отца и снова был здоров, как бык. Я обнаружил, что по-прежнему люблю вкалывать с моими братьями, зятем и отцом. Смоки Рубина и того черного парня с нами уже не было, но когда было нужно, к нам приходили другие, а еще у нас было два грузовика и один мы арендовали понедельно. Но я ненавидел грязь, всякий мусор и отбросы, я ненавидел вонь океанской гнили, которой несло от газет — их мусорщики собирали в урнах на берегу и привозили к нам на продажу в тележках. Я боялся всякой грязи и воздуха, которым мы дышали. Я боюсь микробов. В старых газетах иногда попадались мертвые крабы и слипшиеся комки мидий с песком и водорослями, и апельсиновыми корками, и другим мусором, и мы засовывали все это в середину больших кип бумаги, которые мы все еще вручную обвязывали проволокой, закручивая ее плоскогубцами. Потом появились машины для увязки газет в кипы, о чем нам с видом многоопытного знатока сообщил Уинклер в один из дней, когда у него не нашлось дел поинтереснее и он заглянул к нам, чтобы посмотреть, как мы надрываем наши задницы, и послоняться, пока я не закончу. Уинклер мог найти машины для чего угодно, и подержанные тоже. Машины на уровне новейших достижений, так он их называл. А я толком и не понимал, что это значит.

Уинклер нашел какие-то машины на уровне новейших достижений и применил их для разрезки фотопленки из армейских излишков, эта пленка использовалась в аэросъемке, а он нарезал ее под размер бытовых фотоаппаратов и собирался зашибить на этом свои первые миллионы еще до того, как Истман Кодак образумился, снова перешел на стандарт, которым пользовалось все население, и вернул себе рынок. Люди женились, рожали детей и хотели иметь их фотографии.

— Оставь ты эти машины, мне твои машины не нужны, — ворчал мой старик на Уинклера, скрежеща зубными протезами и говоря с сильным польско-еврейским акцентом, какого Клер и не слыхивала до того, как стала гулять со мной и приходить к нам, оставаясь на ночь в комнате моей другой сестры. В этом доме никто бы не позволил нам спать вместе. Она была еврейкой из северной части штата, а их обычаи отличались от кони-айлендских, и ее старики родились на севере, а это тоже была большая разница. Мы познакомились, когда они как-то снимали дом на Си-Гейт, чтобы провести лето на океанском пляже; у нас был один из лучших океанских пляжей, пока его не загрязнили презервативами и другими нечистотами из сточных труб и туалетов на больших океанских лайнерах, заходящих в гавань почти каждый день. Презервативы мы называли «кони-айлендская белорыбица». А мусор и другую плавучую грязь мы называли «берегись!». Для презервативов у нас было и другое название. Мы называли их гондонами. Теперь мы так называем всех этих вашингтонских гадов. Вроде Нудлса Кука и, может быть, этого новенького в Белом Доме тоже.

— У меня есть мои собственные машины — вон их здесь целых две, — говорил старик, поигрывая мускулами и улыбаясь. Он имел в виду свои плечи и руки. — А вон и еще три. — Он имел в виду меня, моего брата и зятя. — Мои машины живые и стоят недорого. Давай, налегай, — кричал он. — Хватит там стоять и слушать его. Нам еще нужно нарезать трубы и привезти бойлеры.

И он с тремя своими живыми машинами вновь хватался за крюки, длинные плоскогубцы и тонкие стальные прутья, которые мы завязывали в узлы, не забывая беречь глаза и черепушки на тот случай, если проволока сорвется. Мы сваливали тюки бумаги один на другой, и они раскачивались и подрагивали, и Клер говорила мне, что, по ее мнению, в этом есть что-то сексуальное, словно большой парень, вроде меня, ложится на девушку, вроде нее.

Клер сразу же понравилась старику, с того самого дня, как стала приходить к нам, чтобы посмотреть, как мы работаем, и помочь, чтобы я закончил пораньше, когда мы собирались погулять, а еще потому, что она много говорила с моей матушкой, с которой говорить уже было вовсе не легко. И она умела упаковывать в подарочные обертки разные безделушки, которые покупала нам на дни рождения и праздники. Подарочные обертки? До Клер мы не знали никого, кто заворачивал бы подарки. Кто до появления Клер во всей нашей большой семье, да и на всем Кони-Айленде, слышал о подарочных упаковках? Или о «столовом стекле»? Никто в семье толком не знал, что такое столовое стекло, но я был уверен, если оно нужно Клер, то нужно и мне, и я говорил о нашем «столовом стекле» с одним парнем, у которого мы покупали всякие вещи, его звали Роки, и он был итальянцем из семьи побогаче нашей. Я нравился Роки, и еще ему нравились бесхитростность Клер, и когда мы с ним разъехались и каждый сам по себе занялся покупкой участков и строительством, то иногда мы оказывали друг другу услуги. Роки нравились девушки — блондинки и рыжеволосые, густо намазанные косметикой, на высоких каблуках и с большими грудями, и он очень уважительно относился к женам, вроде Клер и его собственной.

Ее отец уже умер, а мой отец сразу же воспротивился тому, чтобы я ночевал в их доме, даже когда там была ее мать.

— Слушай, Луи, — сказал мне мой отец Морис, — слушай меня хорошо. Эта девушка — сирота. У нее нет отца. Либо женись на ней, либо оставь ее в покое. Я не шучу.

Я решил жениться на ней, и когда задумался об этом, то обнаружил, что хочу, чтобы моя жена была девственницей. Я сам на себя удивлялся, но, как выяснилось, таким уж я был парнем. Должен признаться, что все девушки, которых я уговорил, потом падали в моих глазах, хотя обычно я был и не против повторить это с ними еще раз. Даже шесть лет спустя, когда Сэмми женился на Гленде с ее тремя детьми, я не мог понять, как это мужик, вроде него, мог жениться на женщине, которую трахал кто-то другой, да к тому же если этот другой был еще жив, и трахал ее не раз и не два, да и не он один. Я знаю, это глупо, но вот таким уж парнем я оказался.