– Так точно, товарищ старший лейтенант, разрешите исполнять. – Мамбеткулов, среднего роста парень с раскосыми глазами и чуть кривоватыми ногами (наверное, с детства на лошади… шучу), браво отдает честь, поднеся руку к пилотке.
– Иди, Мамбеткулов, выполняй. Остальные – отбой!
Все: первый осознанный, но сумбурный день моего пребывания в 1941 году наконец-то закончился.
Глава IV
«Засланцы из Абвера»
26 июня 1941 года, где-то в Белоруссии
Шалаш мне первому поставили. По здешним меркам – номер «люкс» получился. И потолок высокий – можно стоять, не сгибаясь в три погибели, и гостей принимать можно – шесть-семь, не считая меня, точно рассядутся. Даже вход тряпкой завесили – типа, дверь. И нары из ящиков (полных), лапником укрытых, да еще и сверху две немецких плащ-палатки наброшено, и стол из пары ящиков. Шик! Проснулся, сижу, задумался и тихо охерел, блин, я ж курильщик, а у меня ни сигарет, ни тяги к ним, едрить-мадрить, вылечился или как там, разохотилось. Зато, видимо, теперь я еще и бессмертный, как начинают меня убивать, я сразу начинаю «День сурка», это круче, чем «Каунтер страйк» какой-нибудь. Я бессмертный! – охренеть, упасть и не вставать во веки веков!
Ну, да ладно, я попаданец, я в 41-м году, но я ни фига не смогу внятно объяснить, ни про «АКМ», ни про танки современные и авиацию тоже. Абсолютно бесперспективный попадала. Меня к Сталину, Берии ну или на крайняк к Судоплатову фиг кто пустит, а и пустят, если обратно, или в дурдом отправят или из жалости расстреляют. Ни ноутбуков у меня с набитыми жесткими дисками, ни порталов, ни даже завалявшегося «КВ-2».
Тут, как чертик из табакерки, ну или гаишник из-под кустов (в РФ гибэдэдэшник, в Таджикистане БДАшник, в Узбекистане ДАНщик и т. д.), появляется Онищук, вот черт настырный, опять чего-то надыбал. Пацан-то Петро беспокойный, еще тот альфа-самец, Берлускони[82] обзавидуется.
– Товарищ старший лейтенант, там окруженцы, пять человек, – говорит Онищук.
– Петро, веди их сюда, щас разберемся, что к чему.
Парни наши привели окруженцев. Главный из них розовощекий, чуть выше среднего роста, крепенький такой, и на голове полубокс темно-русый, а еще, с виду, пребывающий в крайней степени хитропопости (глазки так и бегают!), докладывает:
– Товарищ старший лейтенант, сводный отряд окруженцев построен, докладывал младший сержант Ковалев.
– Ну, давай Ковалев, свисти, кто ты, и так далее и тому подобное.
– Мы, товарищ старший лейтенант, остатки н-ской дивизии Западного фронта, 24 июня во время контрнаступления дивизия разбита, вот мы и пробираемся к своим.
– Ну, понятно, давайте документы, и пока всех в отдельный шалаш и поставить охрану. Онищук, надо разобраться. Что за окруженцы такие?
Сижу, и опять тыква в думки влетела, что ж делать, я в истории, конечно, маракую. Но немного. Ну, знаю, что немчура шандарахнула по Красной Армии, и бедные предки, потеряв до хрени танков, боеприпасов, авиации, да и личного состава, откатывались от Вермахта, как пропивший зряплату дядька от жены, созданной в стиле «жесть». А я в истории ВОВ (особенно подробной) разбираюсь как католический монах в самогоноварении, ну или как самогонщик в монаховарении. Потому что проку ни хрена от моей беседы с руководителями СССР, инфы им от меня как от козла баксов. Да и ноутбука ни фига со мной нет, да трусов, скажем, из 21-го века, фигвам сплошной, у меня тело – и то не свое.
Подходит Онищук и с ходу начинает умничать:
– Товарищ старший лейтенант…
– Слышь, хватит, сам не устаешь каждый раз так долго меня обзывать? Давай просто, без политесов, чай, не на плацу, да и ситуация далека от устава РККА. Давай, Онищук, просто Виталий.
Разинутый рот Онищука был похож на Атлантический окиян.
– Политесы?
– Короче, называй меня Виталий, а то пока ты меня по моему званию длинному, как китайская стена, обзываешь, я успеваю забыть, кто ты. Понял?
– Хорошо, товарищ старш… ой, Виталий, ты зачем так с ребятами обошелся? Они и так помучились, повоевали, опять мучились в окружении, шли, а ты?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Послушай, вот ты знаешь такое слово как «бдительность»?
– Да ладно, Виталий, свои они. Видно ведь.
– Так вот: насчет бдительности… Ты знаешь, у немцев есть такое подразделение «Бранденбург», причем целый полк.
– Ну и что? У них этих полков, как у Барбоски блох.
– Так этот полк – полк диверсантов, это раз. И они все говорят по-русски, причем очень хорошо. Они из прибалтийских немцев, из прибалтов, из белогвардейцев, ну и всякой другой шелупони, что знают русский язык. Так вот, одним из очень решающих факторов того, что немцы гонят нас, как участковый торговок, стал тот самый полк.
– И что, если немчура розмовляет по-нашему… хотя подожди, они что, в нашей форме диверсанты эти, по тылам вредят?
– Ну, ты не совсем дуб! Правильно, они мочат посыльных и любых одиночных бойцов и командиров, перерезают связь, начальство наше отстреливают и так далее. То есть нарушают целостность процесса руководства. Усек, Васек? Хотя нет, ты Петр.
– И ты думаешь, что это они? А как их поймать, ворогов-то этих?
– Самый простой путь, дай свой документ, и давай сравним с документом Ковалева.
Открываем, и что? У Онищука скрепки чуть тронуты ржавчиной, а у Ковалева ни черта, как новенькие, а дата выдачи не больно-то отличается.
– Ну, чуешь разницу?
– Та що це таке! У них что: в документах скрепки из нержавейки?
– Ну… Стой, это ж точно Хренденбурги, тащи, Петро, сюда этого «Ковалева», и побыстрей.
Да блин же! Что ж я так туплю-то?! Я ведь просто так перед Петром умничал! Надо же так! Сам пальцем в эти долбаные скрепки тычу, и до самого же не доходит, что это уже не теория, а самая распроклятая практика! Доумничал, кретин!
И тут же мы услышали несколько выстрелов где-то рядом. Опоздали! Вытаскиваю ствол, досылаю патрон, и мы с Петрухой бежим на звуки выстрелов. Подбегаем к шалашу, а там «окруженцы» завалили обоих часовых и сбежали. Один часовой еще жив, командую Онищуку, чтобы достали каждого засланца Абвера, сам склоняюсь к раненому. Тот мне хрипит, пуская кровавые пузыри:
– Они, твари, когда сидели в шалаше, один… то ли наступил другому на ногу, то ли еще чего не то сделал… И тот вроде как матюкнулся по-немецки… Сабуров хотел его вытащить… проверить… а тот Сабурова ножом, и эти наружу полезли… Ну, и я стал стрелять, а у них пистолеты… были… В меня они стрельнули… – тут у бойца ртом пошла кровь, и он умер.
Пришлось мне побежать туда, где раздавались крики и выстрелы. Вот я лох! Нет, чтобы сразу эти ксивы проверить, Хвилософ гребаный, опять еще двое погибли из-за моей тупости!..
* * *
– Петро, ложись! Эта сука там где-то засела, стреляет справа, вон – Васильева убил.
– Хорошо, вы отсюда будете постреливать, я обойду его сзади, а где остальные немчары?
– Далеко, Виталий. То есть нема. Кончились. Этот только и остался.
– Ну, все, щас я его за жабры возьму, гниду эту германскую.
И я поскакал, как молодой стрекозел весной в поисках стрекозлицы, сучонок абверовский был занят Петрухой со товарищи, и я беспрепятственно бежал на звуки выстрелов. Блин, переусердствовал я со своим лосиным бегом, у гитлерюги чуйка, оказывается, как у матерого волчары, ну или слух как у осла. Учуял он меня и свалил первым же выстрелом, да прямо в сонную артерию попал, вот ведь тварь.
Темнота…
Перемотка.
Он меня убил, а я даже не понял, где он именно был, ну разве не лох я? Теперь уже крадучись иду, научен горьким опытом, на этот раз меня голой жо… голыми, короче, руками не возьмешь. Крался я долго, минут десять, может, двадцать, ну не засекал я. На этот раз меня подстрелил кто-то из своих, блин, аж три пули на меня не пожалели, да кучно как, все в живот. Теперь я знаю, что значит адская боль. Это когда пуля в живот, а когда их три? Лежал я полчаса, мог, конечно, прервать страдания свои, но вдруг самоубийство не награждается перемоткой? Ну, нет, рана у меня смертельная, а боль можно и вытерпеть, ужасно хочется пить. Еле переворачиваюсь на спину, опираюсь спиной на ближайшее дерево, открываю фляжку и хлебаю воду. Из побитого пулями живота та самая вода выливается обратно, боже, как же больно. Тут, видимо, силы покинули меня.