— Ну? — он настойчиво теребил ее, все придвигаясь, не умея сообразить, что к чему.
— Она не х о ч е т больше танцевать.
Он не поверил.
— Но почему? Что-нибудь стряслось? — В голове проносились обрывки воспоминаний, ассоциаций. Помимо воли он ощутил в словах Ирины Васильевны что-то лично касающееся его, но не нащупывал прямой связи. — Почему? — повторил он.
— Ах, вы не понимаете, — оборвала она. — Да ведь это в ы все придумали. Это в а ш и х рук дело.
Он оторопел. Вот, значит, как.
— При чем здесь я? — усмехнулся он.
— Вам это смешно? Если для вас это р а з в л е ч е н и е, — она задохнулась, — смейтесь! Но не спрашивайте тогда, почему она уехала. Вы же ее всему этому научили: «характер», «выбор будущего»!
— Чепуха, ничему я ее не учил. Я ее лечил, — сказал он грустно.
— Не прикидывайтесь, — отчаянье исказило ее лицо, — систематически вы вбивали ей в голову бредовую мысль... Она стала игнорировать... мое мнение. Все эти ваши разговоры о с а м о с т о я т е л ь н о с т и — это подлость, подлость, и больше ничего.
Он встал.
— Извините, — машинально он поставил стул на место, — в мои обязанности врача не входит выслушивать оскорбления пациентов. Успокойтесь. Тогда, если угодно, продолжим.
Ему было нестерпимо жаль ее, но обида взяла верх. Как любил шутить Родька, и вправду «ни один добрый поступок не остается безнаказанным». Сматывать удочки, и скорее.
Она нагнала его. Повисла на руке. Обдала дыханием:
— В е р н и т е мне ее! Ради бога. — Она заглядывала ему в лицо снизу вверх, беспомощно, невероятно. Нагие до неприличия глаза гипнотизировали.
Он не двигался.
— Верните ее. Прошу вас. Что со мной будет?
Пальцы в перчатке легли на его плечо.
Он прикрыл веки. На мгновение он отбросил себя и эту женщину к Ялтинской бухте. Увидел, как они оба лежат там, скрывшись за камнем. Песчинки на тонкой коже ее локтей, шеи. Он осторожно снимает их ладонью.
Нет, его не купишь. Он высвободился.
— Это не зависит от меня. — Он усадил ее за столик. — Да скажите же толком, почему она уехала? И успокойтесь, — добавил он, — т а к невозможно говорить.
— На тренировки, — быстро и очень возбужденно зашептала Ирина Васильевна. — К спартакиаде. Бросила все для этого плавания.
Она скинула перчатки, одну, другую, он увидел, какие длинные у нее пальцы. Пианистка. Пальцы коснулись рта, она подышала на них.
— Тренер морочит ей голову. Готовит ее в какие-то там чемпионки. Боже, — она хрустнула пальцами, — моя дочь — пловчиха! — Зрачки ее блестели, как после хорошей дозы атропина. — Вдумайтесь только, бросить балет, театр, все, все. Ради плавания... — Она была как в лихорадке. — Единственная дочь. Талант. В мясорубке спорта. Он выбросит ее, пропустив через себя, как выбрасывает сотни. — Она придвинулась к нему. — Хотела проводить ее, так знаете, что она мне сказала: «Не ходи, мамочка, это нелепо». И теперь — мы в разрыве, глубоком. Непоправимом. Я узнаю о ней от родителей Риммы.
Олег не смотрел на нее. Медленно, как читаешь напечатанный вразрядку текст слов, выделенных из фразы, входило в его сознание, что теперь все. Конец близок. Точка.
— Подумайте, все годы я мечтала для нее о большом балете. Сколько сил, жертв. — Она продолжала, как помешанная: — Все бросить. Перед самыми экзаменами. И родители Риммы поддерживают все это. Что они понимают? Они же ничего не понимают.
Он вспомнил Римму. Разговор в его кабинете. Так вот, значит, как — пловчиха. «Лидер водной дорожки». Хм. Длинные ноги, взмах рук.
— Она уже установила какой-то там рекорд, — шептала Ирина Васильевна. — Кролем на спине. Я в этом ничего не смыслю. Вот... — Ирина Васильевна вынула из сумочки бумажки. «Стометровка, двести». — Она протянула вырезку. — Смотрите, в журнале «Физкультура и спорт» написано, — она развернула статью и показала подчеркнутое: «Плывущая Марина Шестопал напоминает мне ласточку в полете, а ее руки, вырывающиеся; из воды, подобны крыльям». — Вот. Вы только подумайте. Это все про нее. Летом — спартакиада. А если пойдет как-то особенно успешно, сказала мать Риммы, в сентябре они поедут на первенство Европы. В Будапешт.
«Ай да Марина! Отколола номер, — подумал он. — Прогнозируй после этого, психолог».
Теперь он размышлял обо всем происходящем с новым волнением и горечью. Неужели в судьбе Марины он сыграл именно эту роль. Он вспомнил, как она выбежала тогда из его кабинета. «Значит, вы от меня отказываетесь?» И ее взгляд. Прощай, Марина. Как говорится, счастливого плавания. Спорт — дело запойное.
— Вы напишете ей, обещаете? — Ирина Васильевна теребила его за рукав. — Она вас послушает и вернется, поверьте. Только мысль о вашем влиянии поддерживает меня. Только это. Я... уже не в силах больше т е р я т ь, — сказала она раздельно. — Это единственный шанс — Она протянула еще какую-то бумажку. — Вот их адрес. Скорее, пожалуйста, только поскорей.
Этого он не мог. Безнадежно, как в далекое море, уходила от него эта шлюпка. С каждым словом, с каждой просьбой. И где-то вдали, краешком глаза, отчетливее чем когда бы то ни было, он различал очертания того, что исчезало. Волосы, плечи, грудь.
И ничего нельзя было изменить. Выхода не было. Шлюпка уходила. А он был бессилен.
— Нет. Я не могу, — он не хотел обманывать. Он просто продолжал делать бесполезное, ступать в воронку, затягивающую его все дальше. — Как вы не понимаете.
— Боже, — широко распахнула она глаза, и в них заметался ужас. — Так все это правда, правда! Это ваша затея. Боже, — она суетливо собирала бумажки в сумочку, — зачем я здесь? С к е м я говорю...
Да. Вот оно. Пелена отчуждения, слепые зрачки.
— Вы забрали у меня дочь. Это все, чем я богата. — Слезы высохли, доверие исчезло. — Вы сделали ее несчастной. Больше у меня никого нет. Мне нечего больше терять... — повторила она и выбежала из кафе.
Он медленно пошел вслед. Видел, как официантка убирала с их столика. Нетронутое мороженое, соки.
...Он потер лоб. Так и есть. Одно и то же. Ничего не проходит. Все возвращается на круги своя. На круги памяти, словно это было вчера, словно на свете только она. Она. Все месяцы пролежавшая в Столбовой.
Он простаивал там часами, наблюдая, как ее ведут на прогулку. Он без конца говорил с врачами.
Когда он пришел в первый раз, она протянула руку и сказала:
— Я хочу дотронуться до твоих глаз. Я уже собралась. Машина подана. — Она заметалась. — Не знаю, во что одеться. Ты думаешь, это платье мне подойдет?
Он таращился на нее, молча, потерянно.
— Мне всегда шел бархат. — Она руками подбирала край легкой юбки. — Ах, как я счастлива. Вот сумочка.
Олег взял ее руку, подышал на пальцы.
— Пойдем.
— Хорошо, хорошо. Вот только не затопило бы этот двор... Вода... Смотрите, вон там. Еще далеко.
Да, да, конечно. Врачи ему говорили об этом.
Одна мания. Она ступает по краю водоема. Вода, вода. Не поскользнуться, чтоб не залило всю.
Он видел, как она расставляла ноги, и как потом нащупывала носком туфли, куда ступить. Ступала и сразу отдергивала.
Он готов был целовать ноги, следы на песке.
Однажды она закричала: «Он по горло в воде, смотрите, вытащите же его! Что вы стоите?»
Его увели.
Как-то он встретил в приемной Марину. Взрослую, цветущую. Ей пошла на пользу свобода. Так иногда молодой побег забирает все соки у матери-дерева, которое потом сохнет, болеет.
Он окликнул ее. Печальное, взрослое лицо вспыхнуло. Радость брызнула из глаз.
— Олег Петрович! — Она подбежала, заглянула в глаза, пританцовывая на месте. — Вы что... работали много? — Она словно покачивалась под его взглядом — загорелая, гибкая, с вспыхивающими искрами в глазах.
— Много. — Он удержал ее руки. — Сейчас никуда не уезжаешь? Побудь с мамой. Мне так важно, чтобы она поправилась.
Марина застыла, танец ног прекратился.
Он молча прошел в отделение, взял халат...
Экстраверты, циклотимия, Ирина Васильевна...
Месяца два назад ее выписали. Профессор сказал, что надеется — надолго.
___
...Теперь уже не стоило и пытаться. Он заставил себя встать. Распахнул окно. Рядом на диване белели проявленные снимки муравьиного купола. Память. Значит, товарищ академик Черниговский, если мы научимся управлять механизмом памяти, можно будет регулировать и воспоминания. Нажал кнопку — вспомнил. Нажал другую — забыл. З а б ы л. Не известное доселе человеку счастье — забыть. Забыть что-то. Вычеркнуть из памяти.
Остаться в кругу воспоминаний, которые берешь с собой. В дорогу. На весь, так сказать, данный тебе отрезок. Эдакий розовый сироп жизни. И вот ты в среде приятных обязанностей и забот, одержим только общечеловеческими целями. Не хочется? Тебе не это надо? Другое.