— Деточка, а как же ты это пережила? — И, угадав ответ, заплакала.
Потом Анна стала выходить на работу, а Варвара Михайловна сидела с внуком. И жизнь как-то шла и шла вперед, словно сама по себе.
Поначалу Стас часто ей снился. Это были нежные, полные взаимных признаний сны. И после этого Анна несколько дней ходила как помешанная, настолько явственным и сильным было присутствие Стаса.
Со временем сны стали сниться реже. Но по ним, по тому, что она в этих снах чувствовала и о чем думала, Анна опять вспоминала, как она его любила.
В гараже вместо старенького «москвича» Александра Михайловича давно стоял Стасов «фольксваген», и Анна решила воплотить свою давнюю мечту — научиться водить. Права она получила с первого же раза и ездила с удовольствием — за город с сыном и Варварой Михайловной или по Москве, но только очень рано утром или после девяти вечера когда спадал поток машин. И первое время на ладонях у нее, возле самого сгиба пальцев, были маленькие сухие мозоли, как тогда у Стаса.
Шли годы. Кирилл со своей академической женой и сыном уехал работать по контракту в Германию. Потом кто-то из знакомых сообщил, что «такая Светочка» снова вышла замуж.
В Петербурге не стало Таисии, которая жила так долго, что успела умереть в том же городе, в котором родилась.
Потом позвонила Катюха и рассказала про Левушку. А через полгода — про Серого.
Потом странно и одиноко умерла Аннина подруга-поэтесса.
Потом в своей Колхиде вспыхнула и сгорела Медея.
Потом незаметно угасла Варвара Михайловна.
И Анне стало казаться, что вокруг нее постепенно выключают свет: сначала в коридоре, потом в ванной, потом на кухне, потом в комнате… Но свет, который гас снаружи, начинал гореть внутри нее. И она совсем не считала, что этих людей теперь нет. И даже как будто не слишком переживала их уход. И некоторые знакомые называли ее «черствой». Но передать им свой опыт Анна не могла.
Потом она стала путаться, какие события произошли в ее жизни до Стаса, какие — после. Ей казалось теперь, что все случившееся до последнего дня было при нем и вообще никто никогда не умирал. Вот еще. Глупость какая.
Подруга Ленка растила дочь Арину, писала книги, преподавала. Между делом она вышла очередной раз замуж. Кажется, вполне окончательно, за человека, носящего ее девичью фамилию. В смысле — за своего однофамильца. Оттенок инцеста в этом союзе все же наблюдался. Себе Ленка никогда не изменяла.
Васёк долго преследовал Ленку. Правда, издалека.
И в конце концов, целиком отдался на волю, точнее, на произвол, другой своенравной дамы — русской филологии. И та даже родила от него несколько умных литературоведческих книжек и сборник стихов.
Фатьмуша родила от Фортуны Давида. То есть уравновесила свое мусульманство и мужнино православие вполне иудейским именем сына. Она всегда тяготела к гармонии. Какими-то неведомыми путями Фатьмуша устроилась работать в министерство культуры, в отдел международных взаимосвязей. По сути, на работе и дома она занималась одним и тем же делом.
Сашка с Ириной получили французское гражданство и вскоре развелись. Сашка реализовал свою детскую, еще на «Трех мушкетерах» замешенную любовь к Франции, став лучшим гидом по Парижу и его окрестностям. Его экскурсии с интересом слушали и сами французы. Он часто звонил Анне, рассказывал о своей работе и своих женщинах. Наверное, потому, что в жизни все давалось ему относительно легко, — он и выдумал себе забаву — покорение женщин. Но чаще всего эти крепости сдавались стареющему мушкетеру без боя.
У Анны опять все было по-прежнему. Павлик уже ходил в школу. Каждое лето Анна отвозила его на машине в Питер, на родительскую дачу. Погостив несколько дней, она возвращалась. Это была дорога, которой последний раз уезжал от нее Стас.
Больше всего на свете она любила теперь часы безостановочного, ничем не стесняемого движения, потому что в этом движении ей чудилась почти физическая победа пространства над временем.
Последнее лето тысячелетия выдалось теплым, полным сирени, прозрачных утр, душных полдней и мимолетных ярких гроз с лиловыми разрывами облаков, молниями и озоновой свежестью воздуха после.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Анна опять возвращалась в Москву. Солнце за ее спиной клонилось к закату. Только что кончилась гроза, и почти всю линию горизонта впереди аркой обнимала двойная радуга, а мокрый серебристо-серый асфальт казался, если смотреть на него пристально, морской переливающейся поверхностью. Анна опустила стекла с обеих сторон, и шум прибоя, такой, каким он бывает после короткой непогоды, ворвался в салон машины. И Анна впервые за много лет почувствовала кураж — как тогда, на поребрике, в ожидании автобуса, или на молу, когда она сидела, покачивалась на перилах, а Стас смотрел на нее потемневшими глазами.
И вдруг она подумала, что еще год, и она будет уже старше Стаса, и удивилась такому обстоятельству.
За Тверью уже начало смеркаться, но не темнеть, потому что позади Анны оставалась питерская белая ночь, и только впереди, на горизонте, обозначилась темно-синяя, словно обещанное море, вечерняя полоса.
Недалеко от въезда на мост Анна прибавила скорость, точно ей надо было совпасть по времени с какой-то важной точкой в пространстве, и шум прибоя в салоне усилился. И тут она увидала справа, на дороге, человека. Мужчина стоял и голосовал, подняв руку с зажатой в пальцах сигаретой. И еще Анна успела заметить, что ворот его светлой рубашки распахнут.
Анна задохнулась и хотела притормозить, но машину уже вынесло на виадук, и, шум прибоя стал оглушительным, и Анна чувствовала, что почти летит, и подумала: вот и море, совсем близко, ближе не бывает.
Но в последний момент она справилась с управлением и выровняла машину.
Анна вытерла мокрый лоб. Нет, так дальше не пойдет, так было бы слишком просто, и вообще, не напрасно же Стас говорил тогда про опыт и про то, что она должна жить долго-долго…
И Анна приподняла стекла в салоне, просто на всякий случай, чтобы убавить шум прибоя и чтобы прибой этот случайно не разбил ее о прибрежные камни, не выбросил на берег, а, наоборот, вынес обратно в открытое море, в бесконечное море любви, желания и жизни, только иногда принимающей вид смерти.
* * *
…В конце декабря Анна шла вверх по левой стороне Тверской к Пушкинской площади. Приближался Новый год. И не просто Новый год, а миллениум. И, кажется, все кругом рассчитывали на чудо. Анна приехала в центр, чтобы купить подарки сыну, подругам и родителям, потому что на каникулы она хотела отвезти Павлика в Питер.
Было четыре часа. Ясный и морозный день к вечеру поблек, низкие облака скомкали разгоревшийся было закат, и воздух сделался плотным и влажным, с характерной морской отдушкой. Анна тряхнула головой, чтобы прогнать наваждение. Но все осталось по-прежнему.
В одной из боковых улиц клубился маленький новогодний карнавал. Люди в ярких костюмах танцевали на самодельном подиуме, а загримированные под битлов подростки старательно выводили незатейливое: «Это вечер трудного дня… Вечер трудного дня». И жизнь кругом пыталась казаться простой и надежной, как слова этой песенки. Анна немного послушала и пошла дальше, к Тверскому.
На переходе горел красный. Поверх несущихся машин Анна видела увитую гирляндами разноцветных лампочек детскую горку в самом начале бульвара, а возле горки нарядную женщину в легких, не для московского снега сапожках, белой шубке и золотистой небрежно-ажурной шали. Рядом с женщиной приплясывала и хлопала в ладоши девочка лет десяти, тоже в нарядной шубке, а на самой горке, никак не решаясь съехать, стоял прелестный маленький мальчик с немного обиженным выражением пухлого рта и рыжими прядями, выбивающимися из-под вязаной шапочки.
Прохожие оглядывались на женщину и ее нарядных детей и улыбались. А женщина все пыталась сфотографировать мальчика, и весело махала ему, и кричала, чтобы он не боялся и съезжал. И Анна еще подумала, что выглядят они как приезжие.