Вечером они вместе вышли из института. Скрываться после всего, что произошло, казалось по меньшей мере смешным.
Было холодно и безлюдно. Москва теперь рано пустела. От праздников остались на улицах только бледные кружочки конфетти на грязном снегу. Город выглядел заброшенным и тусклым. Им осталось продержаться две ночи и полтора дня. При мысли о том, что будет дальше и какое наступит счастье, у Анны перехватывало дыханье, а Стас только растирал в своих руках ее замерзшие пальцы и смеялся глазами.
Эту и следующую ночи он спал опять у Кирилла, в богато обставленной академической квартире на Котельнической набережной.
С подачей же заявления на развод вышла заминка, потому что «такая Светочка» ни за что не хотела отдавать свидетельство о бракосочетании, и пришлось заказывать копию, что было дополнительной, противной и унизительной морокой. Но ведь сказал же Стас, что все это надо пережить.
В субботу рано утром улетела хозяйка, и Анна, съехавшая от полусонной и ворчащей Ленки чуть ли не в шесть утра, принялась выветривать, насколько это было возможно, постороннее присутствие в квартире. Что-то опять переставила, что-то сняла, что-то наоборот, развесила.
Отстояла две очереди в магазине: с продуктами было плохо. Вчера по телефону она спросила Стаса, что ему приготовить. Сначала он не понял вопроса:
— Приготовить в смысле еды?
— Ну конечно еды. — Анна подумала, что невольно Стас все равно будет сравнивать. И ладно еще с матерью, а если с «такой Светочкой»?
— Не трать время на пустяки, все это совершенно не важно. И вообще, какая еда? Когда я думаю о тебе, у меня сердце останавливается, понимаешь?
Это Анна еще как хорошо понимала. Она застелила тахту хрусткой от крахмала простыней, надела наволочку на вторую подушку, вдела в пододеяльник шерстяное двуспальное одеяло, хотя там, у моря, им прекрасно хватало всего одинарного. В шесть, после лекций, должен был прийти Стас.
В четыре у нее все было готово: вино, салаты, жареная курица — советская синяя птица счастья, черт бы ее побрал. Анна тупо сидела у телевизора и чувствовала, как от волнения у нее постепенно немеют руки и ноги, а внутри все деревенеет.
Месяц они не были вместе. Кино не считается.
В седьмом часу она услышала, как остановился на ее этаже лифт, и открыла дверь еще прежде, чем Стас успел позвонить. Он стоял, раскрасневшийся от мороза, с непокрытой головой, букетом красных гвоздик — других цветов в Москве тогда просто не водилось — и торчащей из портфеля бутылкой шампанского.
Она молча отступила в коридор, давая ему пройти. Он не остановился, а, ногой захлопнув дверь, шагнул прямо к Анне, которая стояла, прислонясь к стене и беспомощно опустив руки. Портфель и цветы Стас бросил прямо на коврик в прихожей, и сверху на них упала его куртка. Лицо и шея у него были совершенно ледяные, и Анна вздрогнула, когда он к ней прикоснулся. Она испугалась не холода, а того, что ничего не почувствовала. Ничего из того, что было месяц назад, у моря.
Она поцеловала его в холодную щеку и стала поднимать с пола брошенные вещи. Стас мгновение постоял, как бы соображая, что происходит, а потом начал ей помогать. Повесил на крючок куртку, спросил, есть ли тут ваза, чтобы поставить цветы, и Анна молча метнулась в комнату, хозяйская хрустальная ваза стояла на подоконнике.
Он достал шампанское и сказал, что оно такое холодное, что и в морозилку его ставить не надо. Потом посмотрел на приготовленные Анной салаты и засмеялся: умная, красивая, да еще и кулинарка, так не бывает.
Вообще, говорил и что-то делал в основном он. Анна же ходила за ним по пятам и наблюдала почти отстраненно за тем, что и как он делает, с какими интонациями говорит, как на нее смотрит. Она была похожа на глухонемую, которая только по жестам и мимике может догадаться о происходящем. Она так настрадалась за последний месяц и так переволновалась за последнюю неделю, что теперь, когда все преграды исчезли, в прямом значении слова лишилась чувств.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Пожалуйста, давай ляжем.
Он сказал это тихо, почти умоляюще. Она не чувствовала ничего, что можно было хотя бы отдаленно принять за желание, но взяла его за руку, привела в комнату, выключила' свет, потому что прямо в окно ее третьего этажа ярко светил уличный фонарь, и стала медленно раздеваться. Потом легла и натянула йа себя одеяло.
Стас тихо лег возле и стал гладить ее плечо точно успокаивал ребенка:
Ты просто устала, ты измучилась и устала, не бойся, мы просто будем лежать и постепенно заснем, а потом ты опять ко мне привыкнешь, и все будет хорошо, не бойся…
Он обнял ее, положил голову ей на грудь и стал слушать, как стучит ее сердце, а она, легонько касаясь, гладила его по волосам. Потом она почувствовала, что дышать они начали в унисон, спокойно и глубоко, и решила, что, наверно, они оба уже засыпают. Потом она различила поднимающийся откуда-то из глубины своего тела шум морского прибоя, его дрожь и волнение, и тут Стас приподнялся на локте и внимательно посмотрел ей в глаза. Несколько секунд они смотрели друг на друга не отрываясь, потом она стала тихо и осторожно целовать его в губы, точно пробовала на ощупь прибрежную воду. Потом ей показалось, что она растворяется в руках Стаса и становится воздухом и светом, как это было там, на море. И быть светом опять оказалось так прекрасно, горячо и заворажиюще, что она раскрылась и впустила его в это сияние.
Так началась их совместная жизнь.
Иногда они вместе возвращались с работы, иногда, если Стас читал лекции вечерникам, она ждала его дома. Она с удовольствием готовила, с удовольствием стирала и гладила рубашки Стаса, с удовольствием смотрела, как он работает — переводит что-то под настольной лампой. Ей нравилось, как он осторожно затачивает карандаш, как сдувает со страницы крошку, оставленную старательной резинкой, как покусывает в задумчивости костяшки пальцев.
Иногда она начинала ревновать его к книге, которую он переводил и которой уделял столько любовного внимания, столько терпения. Тогда она подходила сзади, обнимала его большую, тяжелую голову, прижимала к груди, гладила его по темным волосам, в электрическом свете отливавшим медью, целовала и старалась всячески отвлечь от работы. Он смеялся, прижимал к уставшим глазам ее прохладные руки, потом целовал в ладони и говорил, что немного, совсем чуть-чуть еще поработает.
Их жизнь все же мало напоминала супружескую, во всяком случае так, как представляла ее себе Анна. Это было бесконечное продолжение романа с поцелуями мимоходом, любовными монологами, объятиями в самых неприспособленных для этого местах, обидами по пустякам и скорыми примирениями.
Иногда после работы или на выходных Стас заезжал к родителям, чтобы проведать их и сына. В эти дни Анна особенно мучилась ревностью, придумывала черт-те что, накручивала себя и к возвращению Стаса чувствовала себя разбитой и несчастной. Каждый такой раз она собиралась встретить его холодно и отстраненно: пусть видит, как она мучается, как ей тяжело. Но как только поворачивался в дверном замке ключ, что-то в ней даже помимо ее воли вспыхивало и радовалось, звенело и трепетало, и, еще не успев ни о чем подумать, она летела в прихожую и заключала Стаса в объятья.
И это было самое лучшее, что она могла сделать: посещения родителей, где он непременно сталкивался и общался с «такой Светочкой», выматывали его и делали несчастным. Возвращаться к себе Светочка не собиралась, на первое заседание суда не явилась и угрожала, что после развода («если он вообще когда-нибудь состоится!») сына ему никогда не покажет.
Он ложился на тахту, закрывал рукой глаза и лежал, чужой, отстраненный, и это было для Анны невыносимым. Она тихо слонялась возле, потом подсаживалась к нему, гладила его волосы, целовала, разглаживала пальцами тени вокруг его глаз. И он начинал понемногу оживать, притягивал ее к себе, раздевал, проводил руками вдоль ее спины, словно настраивал музыкальный инструмент, и она была готова звучать так, как ему было сейчас нужно.