отчетливо. Я намерен отчасти заполнить этот пробел своими предположениями, составленными на основании работы со взрослыми пациентами, но льщу себе надеждой, что мои дополнения не покажутся произвольными или надуманными. Итак, фраза «она растет»: если допустить, что за нею стоят упрямство и самовнушение, сразу вспоминается угроза со стороны матери мальчика – мол, ему отрежут «пипиську», если он не перестанет ее трогать. Эта давнишняя угроза – Гансу было три с половиной года – никак на него не подействовала. Он невозмутимо ответил, что будет делать пи-пи своей попой. Представляется вполне типическим, что угроза кастрации воспринимается лишь спустя значительный промежуток времени: только теперь, через год с четвертью, Ганс начинает бояться, что его лишат дорогой частички «я». В других случаях, у других пациентов, можно наблюдать схожие, как бы отложенные комбинации приказаний и угроз, воспринятые в детстве, причем временной промежуток может растягиваться на десятилетия. Мне даже известны случаи, когда «запоздалое послушание» под влиянием вытеснения оказывало существенное воздействие на возникновение болезненных симптомов[149].
Разъяснение, полученное Гансом по поводу отсутствия «пиписьки» у женщин, должно было расшатать его прежнюю уверенность в себе и пробудить в нем страх перед кастрацией. Потому-то он и отвергал эти сведения и потому разъяснение не привело к излечению. Возможно ли, что на белом свете имеются живые существа, у которых и вправду нет «пиписьки»? Если так, то, следовательно, ничто не мешает посчитать, будто и у него могут отнять «пипиську» и тем самым превратят его в женщину[150].
* * *
«Ночью с 27-го на 28-е Ганс неожиданно для нас встал затемно и забрался в нашу постель. Его комната отделена от нашей спальни еще одной небольшой комнатой. Мы стали спрашивать, почему он пришел; может, его что-то напугало? Он заявил, что объяснит все завтра, и заснул в нашей кровати, после чего пришлось отнести его обратно в собственную постель.
На следующее утро я принялся выяснять, что же привело его среди ночи в нашу комнату. После некоторого сопротивления состоялся следующий разговор, который я немедленно застенографировал.
Ганс: «Ночью в мою комнату пришел большой жираф, а с ним другой, помятый; большой рассердился, что я отнял у него помятого. Потом он перестал сердиться, а я сел сверху на помятого жирафа».
Я (с удивлением): «Что ты говоришь? Помятый жираф? Это как?»
Ганс: «Вот так». (Он быстро принес лист бумаги и смял в руках.) «Помятый, как бумажка».
Я: «Значит, ты сел на помятого жирафа? Как это было?»
Он молча уселся на пол.
Я: «Зачем же ты пришел к нам?»
Ганс: «Я и сам не знаю».
Я: «Ты испугался?»
Ганс: «Вовсе нет».
Я: «Тебе снились жирафы?»
Ганс: «Нет, не снились; я их придумал, сам придумал, а проснулся раньше».
Я: «Что же означает помятый жираф? Ты ведь знаешь, что жирафа нельзя смять, как лист бумаги».
Ганс: «Да, знаю, но я так придумал. Хотя так не бывает на свете[151]. Помятый жираф лежал на полу, я его забрал, взял его в руки».
Я: «Разве можно такого большого жирафа взять руками?»
Ганс: «Я взял руками помятого».
Я: «А где в это время был большой?»
Ганс: «Большой стоял в сторонке».
Я: «А что ты сделал с помятым?»
Ганс: «Я его немножко подержал в руках, пока большой не перестал сердиться, а потом сел на него».
Я: «А почему большой сердился?»
Ганс: «Потому что я у него отнял маленького». (Замечает, что я все записываю, и спрашивает:) «Зачем ты пишешь?»
Я: «Чтобы передать потом профессору, который отнимет у тебя глупость».
Ганс: «Ага! Выходит, ты записал и то, что мама сняла рубашку? Тоже отдашь профессору?»
Я: «Да, однако он не поймет, как можно измять жирафа».
Ганс: «А ты ему скажи, что я сам этого не знаю, и тогда он не будет спрашивать. А если спросит, что такое помятый жираф, пусть он нам напишет, и мы ему ответим. Нет, лучше давай сейчас напишем, что я сам этого не знаю».
Я: «Почему же ты пришел ночью?»
Ганс: «Сам не знаю».
Я: «Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?»
Ганс (шутливо): «О малиновом сиропе».
Я: «О чем еще?»
Ганс: «О ружье, чтобы стрелять людей насмерть» [152].
Я: «Ты уверен, что это тебе не снилось?»
Ганс: «Еще как уверен! Я точно знаю». (Продолжает рассказывать.) «Мама долго меня упрашивала сказать, зачем я приходил ночью. А я не хотел этого говорить, мне было стыдно перед мамой».
Я: «Почему?»
Ганс: «Не знаю».
Моя жена и вправду расспрашивала его все утро, пока он не поведал эту историю с жирафами».
В тот же день отец мальчика разгадал фантазию насчет жирафов.
«Большой жираф – это я, точнее, мой пенис (длинная шея); помятый жираф – моя жена (ее половые органы); все вместе есть плод разъяснения, услышанного Гансом.
По поводу жирафа см. описание поездки в Шенбрунн. Кроме того, изображение жирафа и слона висит над его кроватью.
В совокупности это фактически репродукция сцены, которая повторяется в последние несколько дней почти каждое утро. Ганс приходит к нам в ранний час, и моя жена не может удержаться, чтобы не пустить его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю ее просить не делать этого («большой жираф сердится на то, что я отнял у него помятого»), а она раздраженно отвечает, что это все ерунда, что одна минутка не может иметь последствий и т. д. Затем Ганс прижимается к ней на короткое время («большой жираф перестал сердиться, и тогда я сел верхом на помятого»).
Разрешение этой семейной сцены, транспонированной на жизнь жирафов, сводится к следующему: среди ночи в Гансе вспыхнуло желание близости с матерью, тоска по ее ласкам и ее половому органу; поэтому он пришел в нашу спальню. Налицо развитие болезни, связанной со страхом перед лошадьми».
К остроумному толкованию отца мальчика считаю нужным прибавить следующее: «сесть верхом» в понимании Ганса означает, по всей видимости, «завладеть чем-то или кем-либо». Перед нами выражение упрямства, которое сочетается в мальчике с чувством удовлетворения вследствие победы над сопротивлением отца: «Кричи сколько хочешь, а мама все равно пустит меня в кровать; мама принадлежит мне». Следовательно, вполне разумно допустить, как делает отец Ганса, что за этой фантазией таится подлинный страх: Ганс боится,