Будучи неутомимым тружеником, с раннего утра он усаживался за изучение документов. Он председательствовал в бесчисленных комиссиях, советах, комитетах. Те, кто с ним работал, поражались его памяти. С автоматической точностью он запоминал все, что читал, слышал, видел. Вспоминая о чем-либо, он, согласно выражению министра Дмитрия Милютина, производил впечатление «живой хроники». Однако временами, испытывая усталость под непомерным бременем абсолютной власти, он становился раздражительным и недоверчивым. Его улыбка становилась натянутой. За каждым комплиментом ему чудилась ложь. Одному губернатору, разглагольствовавшему о благодарности народа, он возразил: «Можете не утруждать себя, я не верю ни в чью благодарность». В его присутствии даже близкие чувствовали себя не в своей тарелке. Его товарищ юности, князь Николай Орлов, говорил о нем: «Все трепетали перед его отцом, Николаем I, но я по собственному опыту знаю, что с ним можно было говорить откровенно. Совсем другое дело Александр… Мы с ним вместе росли, но я терял дар речи, когда он устремлял на меня свой затуманенный взгляд. Создавалось впечатление, будто он не слышал, что я ему говорил». (Феоктистов: За кулисами политики и литературы.) Он не терпел, когда при нем упоминали о польском восстании. Одно лишь слово «Варшава» вызывало у него гримасу недовольства. Он постоянно держался в напряжении, никогда не откровенничал, и поэтому не мог снискать симпатии своего окружения. С людьми из народа он обращался, как с детьми. Принимая в Кремле депутацию крестьян, он сказал им отеческим тоном, в котором отчетливо слышались фальшивые нотки: «Привет, мои молодцы! Рад видеть вас. Я дал вам свободу, но помните: это свобода закона, а не произвола. Поэтому я требую от вас полного подчинения назначенным мною властям». Эти наивные слова отражали его политическое кредо. Он хотел идти вперед, если народ последует за ним, соблюдая порядок. Анна Тютчева пишет в своем дневнике: «Ему не хватает масштаба интеллекта. Отсутствие подлинной культуры не позволяет ему осознать огромное значение его собственных реформ. Его душа инстинктивно стремится к прогрессу, его мозг боится коренных преобразований. Он страдал при виде бедственного положения крепостных, несправедливости и злоупотреблений. Но когда поток новой жизни хлынул через разрушенную его руками плотину, пенясь и брызгая грязью, увлекая с собой обломки прошлого, он испугался собственной смелости, отрекся от прежних убеждений и выступил в роли защитника порядка, который сам же и расшатал… Поэтому, несмотря на его доброту, его скорее боятся, нежели любят… По характеру и уму он недотягивает до того уровня, который требуется для таких свершений».
В самом деле, взаимопонимание между Александром и его народом отсутствовало. Демократ по убеждениям, по сути своей он был консерватором. В то время как умирающий отец завещал ему «держать» все в кулаке, не растерял ли он уже часть того, что должен был хранить, как священное наследство? Освобождение крепостных, выборные провинциальные собрания. И вот теперь интеллектуалы грезят конституцией. Все это соблазнительно звучит в речах и выглядит на бумаге, но на практике какая путаница и неразбериха в перспективе! Впрочем, согласие царя стать конституционным монархом означало бы предательство по отношению к присяге, данной им по достижении совершеннолетия, в которой он клялся «до последней капли крови защищать самодержавие». Этого мнения придерживались большинство его близких. И вовсе не озлобленность революционеров вынудила его отступить. Принимая члена дворянского собрания Московской губернии Голохвастова, он заявил этому человеку, называвшему себя сторонником более гибкого режима: «Что же вы хотите в конце концов? Конституционный строй? Вы, вероятно, считаете, что я не желаю отказаться от своих полномочий, движимый мелким тщеславием! Даю вам слово: немедленно, прямо здесь же, я подписал бы любую конституцию, если бы был уверен, что она принесет пользу России. Но совершенно очевидно, сделай я это сегодня, завтра же Россия развалится на куски. Вы этого хотите?»
Голохвастову нечего было возразить. Со своими министрами Александр тоже особенно не церемонился. Он видел в них скорее не выразителей общественного мнения, а отражения собственных идей. Он созерцал себя в комплексе их мнений, порой либеральных, порой консервативных. Однако эти мнения сразу отступали на задний план, освобождая место для его решения, как только оно созревало. В его присутствии их роль ограничивалась вялым обсуждением и шумным одобрением. Если вдруг кто-то из них противился его решению, что бывало крайне редко, он брал его за плечи и со слезами на глазах (даже в зрелом возрасте он мог легко заплакать) объяснял строптивцу его ошибку, отказывая потом в прошении об отставке. И в эти моменты в его взгляде сквозила такая нежность, его слова были проникнуты такой добротой, что даже критики отдавали должное его чистосердечию и деликатности. Несмотря на все свои оплошности, резкие повороты и капризы, в глазах его главных помощников он являлся единственной моральной силой, способной объединить страну. Его, незаменимого по определению, народ должен был принимать со всеми присущими ему достоинствами и недостатками.
В более высоких сферах, при дворе, Александр слушал мнения других и поддавался их давлению. Его семья – великие князья, великие княгини, более отдаленные родственники – создавали вокруг него блестящий и бесполезный рой. Все эти князья не имели собственных дворцов, дворов, почетных постов в армии и гражданской администрации. Большинство из них олицетворяли собой тщеславие и пустоту. На их фоне выделялась тетка Александра, великая княгиня Елена, поддерживавшая его в деле освобождения крепостных. С той поры ее политическое влияние заметно снизилось. Она поддерживала дружеские отношения с Александром Горчаковым и удовлетворялась тем, что одобряла все его действия. Ее салон был самым оживленным в столице. Летом она принимала в своем дворце на Каменном острове или в пригородном замке в Ораниенбауме, зимой – в Михайловском замке, поражавшем гостей своими размерами и великолепием. Ей, не имевшей равных в искусстве ведения беседы, удавалось разговорить самых робких гостей. Суровый Бисмарк находил ее «красивой, исполненной царственного достоинства, способной на истинное понимание». У нее постоянно толпились дипломаты, ученые, художники. Она ставила спектакли на французском и немецком языках, устраивала пышные маскарады, изобретала игры. Но больше всего гостей собиралось на ее музыкальные вечера. Лучшие виртуозы мира выступали у нее перед изысканной публикой. Она основала первую российскую консерваторию, которую возглавил Антон Рубинштейн.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});