Шарк-шарк - ноги в солдатских сапогах - по сырой и холодной земле - к Гюнтеру, навзничь лежащему. Над головой вместо адского многозвездного неба - сырые рваные простыни. Чтобы на рваные раны с небес снег не сыпал. Хирургу работать не мешал.
- Что, фриц недорезанный, - тихо, с плохо утаенной ненавистью буркнула Евстолия Ивановна, - что блажишь? Очнулся? То-то же. Знай врачей наших. Оживел небось! Зыркаешь! Буркалы выкатил! Что зубешки скалишь? Эх ты, да ведь ты пить хочешь! А тебе, дрянь ты такая, нельзя. Нельзя!
Евстолия руки скрестила, чтобы "нельзя" показать. Гюнтер увидел, и потом покрылся его лоб, и задрожал подбородок.
- Пожалуйста, - прошептал он еще раз, и еще раз: - Пожалуйста...
- Битте, битте! - передразнила его медсестра. Тряхнула головой, очки свалились с ее носа и улетели в угол землянки. - Битте, дритте, фрау-мадам, я урок вам танцев дам! Просишь, да! А ты не проси. Ах, зенки какие! Как у волчонка.
Евстолия Ивановна отшагнула назад, к тумбочке, в темноте нашарила железную кружку, поднесла к носу, понюхала.
- Вода вроде, не спирт. Ну да черт с тобой! Пей!
Колобком белым подкатилась к столу. Немецкий солдатенок под шинелями лежал, как белое березовое бревно. Губы его шевелились истомно, шуршали, сухие, пергаментные, тонкие, ломкие. Губы прежде глаз видели, искали кружку. Глотнул воды. Евстолия вытерла мягкой ладонью испарину у мальчишки со лба.
- Ах, ах... Жадно как лакаешь... А наших убивал - так же жадно?
Зла уже не звучало в тихом грудном голосе. Шепот истаивал в тишине, во сне.
Сестра отошла, и Гюнтер стал с наслаждением вспоминать кружку и воду. Кружка стальная, а вода холодная и вкусная. Как жизнь. Как жизнь!
Опять закрыл глаза. Отчего-то увидел себя голым, во весь рост стоящим в снегах под ночным, усеянным крупными цветными звездами русским небом. Голый рыцарь, голый крестоносец. Воин Рейха. А где доспехи? Зачем тебе доспехи, когда повержен ты? И лишь снега примут твое тело и твое сердце? Будешь ли пировать в Валгалле, ты, жалкий пленник? Тебе недолго жить. Русские не щадят пленных - их это давно говорили, их так учили. Ему капут.
Под сомкнутыми веками ходили цветные пятна, круги и стрелы. Он начал вспоминать, что с ним было в той жизни, милой, прелестной, как вальс Штрауса или ария из оперы Вагнера, довоенной, прозрачной, как цветок ландыша, как гиацинтовое мыло на стеклянной туалетной полке в доме его матери, в доме родном.
И первое, что он вспомнил, были губы и глаза Лилианы Николетти.
[елена померанская - ажыкмаа хертек]
Дорогая тетя Ажыкмаа, здравствуйте!
Пишу вам из Москвы. Я поступила в Московскую консерваторию этим летом. Очень счастлива, был большой конкурс, десять человек на место. На экзамене по специальности я играла Хроматическую фантазию и фугу Баха, Второй концерт Рахманинова, первую часть, Лунную сонату Бетховена и Пятый этюд Шопена, соль-бемоль мажор. Слушали не все, Рахманинова послушали только экспозицию, а Бетховена попросили сыграть кусок финала. Там очень трудный быстрый финал. Председатель комиссии, профессор Евгений Малинин, постучал карандашом по столу и громко сказал: "Достаточно! Спасибо!" И голос у него был какой-то злой, я уж подумала, что они мне выставили двойки.
А потом, через два дня, все толпились перед Белым залом, справа от памятника Чайковскому, и одна наша девочка вслух читала фамилии тех, кто прошел. И вот читают на букву "П". Павлов, Петровская, Паршин, Пирогов, Паркаева, Подопригора, Пастухов, Покровский... И я голос слышу, и все эти фамилии на "П", и думаю: ну все, пойду в общежитие собирать чемодан! И тут: "Померанская"! Я чуть на асфальт не села от восторга. И стала прыгать, прыгать и орать! Там все прыгали и орали, а кто-то отходил в сторону и плакал. Особенно плакали мальчишки, которым в армию.
Вот сижу и думаю, я Померанская, а моя сестренка Макарова. Я родителей спросила, почему у нас так с нами вышло. И папа засмеялся и сказал: мы с мамой однажды рассорились, и она от меня собралась уходить, и тебя на себя переписала! Ну, чтобы даже духу моей фамилии с ней рядом не было!
А потом что, я его спрашиваю и вся дрожу. А он все смеется и говорит: а потом мы помирились. А что, говорит, Померанская хорошая фамилия, как раз для сцены, ты же музыкант, тебя надо звучно со сцены объявлять.
Тетя Ажыкмаа, мне мама сказала, что вы ей по телефону сказали, что уезжаете на гастроли в США. Так интересно, в США! На целый месяц! Не представляю, как люди живут в Западном полушарии! Мне кажется, они живут как на другой планете! И вообще они другие! Там у них капитализм, там нет свободы. Я вот вступала в комсомол, я плакала от гордости, что вступаю в наш комсомол, и буду в одном ряду с великими героями! Я тоже хочу совершить что-нибудь великое, высокое. Например, победить на международном конкурсе имени Шопена в Варшаве, имени Бетховена в Вене. Но до этого еще ой как далеко! Занимаюсь в репетитории каждый день по шесть, по восемь часов.
Как Ника? Пусть она пришлет мне хотя бы открыточку! Я так рада буду весточке от нее! Спасибо за ее рисунки, они немножко помялись в конверте, пока шли к нам, но я поставила на них сонаты Бетховена, а сверху утюг, и они разгладились.
Очень рада новости, что вы всей семьей меняетесь на Москву! Значит, будем рядом! Дядя Дима купит инструмент, и я буду приезжать к вам и играть вам всем хорошую музыку. А Ника в это время будет сидеть в кресле и рисовать. Прямо вижу эту картину. А ваш старый оранжевый абажур вы с собой из Кызыла возьмете? Возьмите, я все вспоминаю его, как будто он живое существо, котенок или щенок!
Крепко, крепко целую вас всех, дорогие мои! Пошла заниматься. Разучиваю "Вариации на тему Корелли" Рахманинова. Очень трудная вещь, пальцы сломаешь.
P. S. В следующее воскресенье для нас, студентов, будет в Большом зале Консерватории играть Святослав Рихтер. Он приходит к нам и специально играет для нас. А потом мы можем к нему подойти и даже говорить с ним! А он называет нас: дети мои!
[лилиана николетти]
Он зашел в это кафе просто так - ему не хотелось ни есть, ни пить, может, просто посидеть за столиком, поглазеть на лица иного народа, отличного от немцев: тут, в Италии, все говорили горячо и быстро, сыпали словами как горохом, горячим зерном, и золотые зерна слов проскальзывали меж зубов и вспыхивали вокруг улыбчивого или сердитого рта говорящего; а еще здесь очень любили петь, и говорили как пели, а пели - как говорили сердцем, изъясняли все самое сокровенное, что прятали, будто птичку, за пазухой. Итальянцы были гораздо смуглее и румянее, чем он мог предположить. Страна, где родилось великое учение их Вождя, была населена народом жарким и бойким, здесь люди несли себя друг другу и миру на золоченом подносе, с перцем, с приправами, с фруктами и винами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});