И все, чем славен Египет, включая религию и культуру, — начало ведет от русичей. Ра, например, — древний славянский бог, имя которого сохранилось в большом количестве слов нашего языка — храм, брат, рай, разум, аврал и проч. Кстати, и животное крокодил, которое в древние времена водилось у нас практически в любом водоеме (см. работы академика Б. Рыбакова) и так же, как и в Египте, считалось повсеместно священным, в имени своем содержит божественную частицу. «К-Ра-ходил» — вот как первоначально звучало имя русского ящера. Слово «кража» раньше тоже имело вовсе не то значение, какое имеет сейчас. Когда в древности русского человека спрашивали, зачем он присвоил себе чужое, русский человек отвечал: «К-Ра-же», т. е. давал понять, что брал не корысти ради, а чтобы взятое посвятить божеству.
Некоторые из породы людей, той, что даже на солнце в первую очередь видят пятна, наверняка, зададут вопрос: а почему солнечный бог оказался в слове «дуРАк»? А потому, господа скептики, что дурак это суть убогий, то есть человек, богом меченый, состоящий у бога на примете, избранный солнечным божеством для каких-то ему одному ведомых целей.
Завершаю свою заметочку строчками из раннего Гумилева:
Мореплаватель Павзанийс берегов далеких Нилав Рим привез и шкуры ланей,и египетские ткани,и большого крокодила.
Привожу я их исключительно для того, чтобы ярче и наглядней проиллюстрировать, как культура древней Руси (в стихотворении — материальная, но без духовной культуры никакая иная попросту невозможна), избрав себе плацдармом Древний Египет, широко распространилась по всему миру — от Европы по Антарктиду включительно.
Есенин С.
В развернутом плане статьи «Голоса поэтов» Волошин характеризует Клюева и Есенина следующими словами: «Деланно-залихватское треньканье на балалайке, игра на гармошке и подлинно русские захватывающие голоса».
На этом контрасте «деланно — подлинно» и строится, на мой взгляд, творчество «самого народного из поэтов», как говорили на любом перекрестке в уже ушедшие советские времена.
Есенин был в народе любим. В книге А. Топорова «Крестьяне о писателях», выходившей первым изданием в 1930 году, приводятся такие высказывания о его творчестве в связи с прочтением и обсуждением стихотворения «Письмо матери»:
Связность в словах прозористая. Написано размывчато. Человечество у него явилось. А то, бывало, сброд несет в некоторых…
Под «сбродом» имеются в виду его запойно-хулиганские стихи из «Москвы кабацкой», «Песен хулигана» и некоторые другие.
Поэты смотрели на Есенина по-разному, но в основном любили, исключая, конечно, таких ортодоксов прошлого, как Иван Бунин. Маяковский Есенина осудил за то, что его муза («песенно-есененный напев», так, кажется, у В.М.?) ведет к веревке в гостинице «Англетер».
Интеллигенция 70-80-х относилась к поэту искоса, но в основном по причине его явного успеха в народе, выражавшегося в застольных песнях «Клен ты мой опавший», «Не жалею, не зову, не плачу» и некоторых других. И еще она Есенина ревновала к «проклятым и забытым» Осипу Мандельштаму, Марине Цветаевой, Николаю Гумилеву и другим поэтам, прочесть которых в те унылые времена можно было разве что в самиздате.
Я думаю, сейчас к стихам Сергея Есенина у читателей нет претензий. Из народа ли эти читатели, из других ли групп населения, перемешавшихся за последний век в такое невообразимое крошево, что нет уже причин для раздоров на социально-родовой почве.
Етоев А.
Интереснее всего об Александре Етоеве — правда, не о Етоеве-писателе, а о Етоеве-антисоветчике, — рассказал Андрей Мадисон в «Русском журнале» (http://www.zhurnal.ru/staff/Mirza/madis.htm). Вот дословно эта заметка Обратите внимание на абберацию памяти автора — в тексте я Итоев, а не Етоев. Итак:
Пришествие мертвого сезона
Мир и благоволение в человецех! Российский демос, как известно, крепко уставший от политики, может, наконец, отдохнуть. Я бы даже сказал: упокоиться. Все за него решено, все избрано и все сбалансировано. Осталось только предаться на полную катушку стабильности, а тем, кому по нраву великие потрясения, так пусть они исходят злобой в иссохшийся кулачок. Против исторической закономерности нет приема — кроме, разве что, исторического рока, объяснять которым происходящее на Руси считается хорошим тоном, но, как правило, уже на следующем относительно любого предыдущего витке ее непонятного развития.
Впрочем, даже навязанный телеологизм не способен посягнуть на возможность заняться любовными играми с собственной историей. Тем более, что если всю российскую историю воспринимать только всерьез, то можно запросто ума лишиться. Поэтому, вместо определения с места в карьер исторического смысла перехода власти от Ельцина к Путину, я начну с одного личностного воспоминания.
Итак, дело было лет восемнадцать назад в городе тогда еще Ленинграде. Зимой, в выстуженной холодом и застоем окружающей среде. Я приехал к своему другу Андрюше Васильеву, который снимал тогда комнату на Обводном, а вскорости оказался обвинен в осквернении кумачового символа советской власти (чего не было) и посажен. На самом деле — за чтение и распространение не тех, что надо, книжек, а также за неверное понимание прочитанного. По ленинградскому телевидению время спустя даже показали о нем соответствующий фильм с толково придуманным зачином: река, в ней единодушное течение воды, и только один неумный мужик в лодке пытается выгребать против течения, но его все время сносит, сносит и сносит…
Однако в момент моего приезда ничем таким еще не пахло, и на следующий после момента день мы с Андрюшей преспокойно отправились праздновать день рождения к молодому диссиденту и книжнику Саше Итоеву. Итоев трудился в Эрмитаже то ли уборщиком, то ли вахтером — точно не помню. И был уже вовсю на примете у органов. Тем не менее, дома у него на самом видном месте вызывающе красовалась фотография Солженицына. Когда органы явились к нему как-то домой и, дотошно все обшманав, поинтересовались, что это за тип изображен на снимке, Итоев честно сказал, что это его дедушка. И ему поверили.
На день рождения к нему явились, естественно, тоже одни книжники и диссиденты. Отчего говорилось между ними либо о редких изданиях Сведенборга и Эккартсхаузена, либо о советской власти. О первых — с деловитой любовью, о власти — с легко объяснимой составом общества недоброжелательностью. Водки при этом на столах стояло немерено, с музыкой же, напротив, вышел напряг. То есть имелась жесткая альтернатива: или единственная пластинка Окуджавы, или богатства европейской классики. После третьей рюмки я решил ее для себя в пользу классики — сковырнул с проигрывателя Окуджаву и водрузил на него вагнеровского «Тангейзера». Мне хотелось — танцевать.
Ни до, ни после этого Вагнера на днях рождения я не слышал. Присутствовавшие, видимо, тоже. Возможно, это и вызвало у них чувство некоторого дискомфорта. Но я его как бы не хотел ощущать, помня завет Верлена: «Музыка прежде всего».
Тут-то и явился к нам в компанию запоздалый гость. Поначалу он привлек мое внимание единственно тем, что был меньше всех ростом. Однако не прошло и четверти часа, как он сказочно вырос в моих глазах. Дело в том, что он достал из пакета заранее принесенную пластинку и предложил заменить ею Вагнера. Увидев, чем именно, я с энтузиазмом его поддержал. Пластинка называлась — Rainbow, «Stargazer».
Уже через минуту диссиденты зашипели: «Потише, потише», — и лишь я один сопротивлялся — мол, «погромче, погромче», но не преуспел: антисоветчики задавили чисто по-советски — количеством. И музыки не стало вовсе.
Ж
«Жемчуга» Н. Гумилева
Если уж говорить об экзотике в поэзии, то пройти мимо такого мастера экзотического жанра, как Николай Степанович Гумилев, попросту невозможно. Если Мей писал про шевелящихся аллигаторов и дикарей с головоломом в руке, руководствуясь источниками литературными, то Гумилев и крокодилов, и дикарей видел, как мы с вами ежедневно видим трамваи, шевелящиеся на петербургских улицах.
Как писал Сергей Городецкий в одной из своих ранних статей, «первым этапом выявления любви к миру была экзотика. Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери: слоны, жирафы, львы, попугаи с антильских островов наполняли ранние стихи Н. Гумилева».
Все это имеется в «Жемчугах», третьем сборнике основоположника акмеизма, впервые вышедшем в 1910 и переизданном в 1918-м.
На полярных морях и на южных,По изгибам зеленых зыбей,Меж базальтовых скал и жемчужныхШелестят паруса кораблей…
Это стихотворение из «Жемчугов» заодно с «Бригантиной» Когана стало едва ли не гимном постаревших русских романтиков, родившихся в 50-60-х.