В исторических разысканиях Гречман был не силен, но суть уловил сразу:
— Выходит, тоскуешь ты, Бархатов, что теперь к нашим должностям кормление не прилагается?
— Если честно, как на духу, — тоскую, Петр Бернгардович. Взять хотя бы этого же Парахина. Третью пивную лавку открывает! А пять лет назад на базаре сидел и ножи точил. Да еще старые кастрюли лудил бабам.
Разговор становился все более интересным, и Гречман искоса внимательно поглядывал на Бархатова, словно видел его впервые. Занятный мужичок, акцизный чиновник, занятный…
Бархатов дернул кривым плечом, глазки его заметались по сторонам, и он вдруг выложил:
— А давайте-ка запретим Парахину лавку открывать. А после — посмотрим…
— Ну, как мы запретим?
— А я вам на деле покажу, если вы разрешите и вмешиваться не будете.
Гречман после недолгого молчания кивнул головой:
— Ладно, поглядим.
А поглядеть было на что… На улице Асинкритовской Парахин отгрохал двухэтажный дом, верх — деревянный, низ — каменный. Внизу и располагалась пивная, о чем извещала вывеска, на которой по полузеленому-полужелтому фону белыми буквами было написано: «Пивная лавка, продажа распивочного и на вынос».
— Вывеска по всем правилам, — отметил Бархатов, — длиной не менее двух аршин и шириной не менее аршина. Полюбопытствуем, что внутри имеется…
Гречман, решив не вмешиваться, ни о чем не спрашивал и молча озирал хоромы Парахина. А вот и хозяин торопливо выскочил на крыльцо, услужливо распахнул двери — входите, люди дорогие.
Бархатов и Гречман вошли.
За прилавками вытянулись два приказчика — широкоплечие, мордатые, но прилично одетые и аккуратно причесанные.
— Вот, — обвел руками свое новое заведение Парахин, — прошу вас, господа, осматривать, а после осмотра приглашаю наверх, чтобы скромной трапезой отметить событие.
Бархатов мелкими шажочками просеменил из одного угла в другой, заглянул за прилавок, затем прошмыгнул в двери, ведущие на второй этаж, зачем-то закрыл их, затем снова открыл, вернулся, сделал еще несколько кругов по лавке и объявил:
— Разрешение на открытие лавки, господин Парахин, выдавать никак нельзя, и трапезу вы рановато приготовили.
— Как это… — Парахин от удивления даже рот открыл, не находя нужных слов.
— А уж вот так! — быстро ответил Бархатов и дальше скучным и невыразительным голосом, без запинки, на память, сообщил: — Согласно «Обязательному постановлению по городу Ново-Николаевску о внутреннем устройстве и порядке содержания пивных лавок», двери из комнаты в комнату, за исключением входных, и из прихожей в посетительскую должны быть сняты…
— Снимем, сей момент снимем, — словно очнувшись, воскликнул Парахин.
— Не перебивайте! — осек его Бархатов. — Согласно тому же параграфу пятому «Обязательного постановления по городу Ново-Николаевску», внутреннее сообщение чрез посредство пивной лавки с другими торговыми или промышленными заведениями, а равно с жилыми помещениями, не исключая квартиры хозяина или его приказчика, безусловно, запрещается. А мы что видим, господин Парахин? У вас на второй этаж не только двери, у вас целая лестница туда ведет!
— А что мне теперь делать? — опешил Парахин. — Дом ломать?
— Не знаю. Простите великодушно — не знаю! Петр Бернгардович, больше нам здесь делать нечего, поедемте заниматься службой.
Гречману чрезвычайно любопытно было наблюдать за всем происходящим, и данного обещания он не нарушил — не вмешался и даже ни слова не произнес. Вышел из пивной следом за Бархатовым и уселся в коляску. Когда отъехали, он нарушил молчание:
— Ну, а дальше что?
— Петр Бернгардович, наберитесь терпения на пару дней. Я сам к вам приду и все расскажу.
Пришел он раньше, на следующий день. Положил на стол бумагу, а рядом — внушительный пакет.
— И чего ты принес мне? — строго спросил Гречман. Бархатов вильнул глазами и ответил:
— Это — разрешение Парахину на открытие пивной лавки, а это — деньги.
— Какие деньги?
— Обыкновенные, Петр Бернгардович. Деньги они и есть деньги.
Раздумывал Гречман недолго. Разрешение подписал, а пакет сунул в карман. Дома, когда пересчитал содержимое пакета, оказалось, что всего за сутки он заработал больше половины своего жалованья…
Дальше — больше. Бархатов, словно черт, выскочивший из табакерки, придумывал все новые и новые способы добывания денег. Уже через год у Гречмана был солидный счет в банке, скоро он стал совладельцем ресторана на паях с Индориным, а Бархатов, подергивая кривым плечом и зыркая по сторонам шныряющими глазками, разворачивался все шире. Полицмейстер быстро привык к шальным деньгам, как привык во всем полагаться на Бархатова, которому доверялся полностью и который со временем вел все его дела: откуда пришли деньги, куда направлены и какая в итоге получилась прибыль. Время от времени он являлся к Гречману с отчетом, показывал бумаги, в которых всегда большекромо указывал свой процент. Гречман не спорил, понимал, что такому человеку, хоть и дрянному, надо платить не скупясь.
И вот — итог: Бархатов почивает на кладбище, бумаги украдены, а самого господина полицмейстера будто кто на сковородке жарит.
Кто?
Только бы найти, только бы добраться ему до горла! Могучие кулаки Гречмана сжимались так, что белели казанки.
7А тот человек, на которого так злобствовал Гречман, прохаживался по просторному номеру ново-николаевской гостиницы «Метрополитен», неспешно покуривал маленькую трубочку и, остановившись у окна, подолгу вглядывался в панораму, которая открывалась перед ним. Виделись впереди железнодорожные пути, дальше, за ними, — белое полотно Оби с темной строчкой санной дороги, а еще дальше — левый берег и уходящее в белесую дымку бесконечное пространство.
На улице после метели холодало, и стекла окна понизу затягивало диковинными узорами, на которых играли переливы яркого солнечного света. Постоялец вдруг присел, и вся панорама перед его глазами оказалась в обрамлении морозных узоров, он полюбовался и тихо произнес:
— Мороз и солнце, день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный…
— Вы о чем, Николай Иванович? — спросил его рыжебородый Кузьма, скромно сидевший за столиком в глубине номера и пивший чай вприкуску с сахаром.
— Гений, Александр Сергеевич, русский гений, — не отзываясь на вопрос, продолжал Николай Иванович, — только русскому сердцу понятны эти слова, произнесешь — и сразу — целый пласт жизни… Радость, восторг, детство, юность… Эх!
Он замолчал, затянулся, раскуривая трубочку, и прошел к столику, сел рядом с Кузьмой на диван, вытянул ноги в теплых красных тапочках, опушенных мехом, коротко приказал: