Возвращались молча – переживали из-за неудачи. Корецкий корил себя за потерю бдительности в самый ответственный момент. Чухно злился на свою неуклюжесть. Дашевский был в предчувствии неприятных объяснений с начальством.
Свеча осветила глухое подвальное помещение, заваленное домашним хламом. В углу, на груде пустых мешков, со связанными руками и ногами лежал человек. Было не ясно, жив ли он. Судя по одеянию, это был монах. Запекшаяся кровь на висках, опухшие, потрескавшиеся губы, худое, изможденное лицо, порванное в нескольких местах черное облачение указывали, что с ним здесь обходились далеко не по-христиански.
Белинский поднес к его лицу свечу и приоткрыл веко – зрачок оставался неподвижным. Приложил ухо к груди – с трудом улавливались редкие биения сердца.
Пленника освободили от веревок и поднесли к пересохшим губам кружку с водой, но он не реагировал.
– Срочно нужен доктор, – поднялся Белинский.
Ширмо-Щербинский вытащил из кармана записную книжку и поднес ее к свече.
– Станислав, – позвал он прапорщика, – поднимись к хозяйке. У нее наверняка есть телефон. Набери сто двадцать пять – ближайший полевой госпиталь на Святого Петра и Павла.
На лестнице послышался шум, и в дверях появились трое молодых парней. Старший держал топор, у двух других в руках были кухонные ножи. Увидев русских военных, они в растерянности остановились. Расталкивая их, с пронзительным криком:
– Со tu sie dzeie? Со panstwo robi w moim domu?[110]– В подвал ворвалась растрепанная пожилая женщина в расстегнутом халате.
– Успокойтесь, – шагнул ей навстречу Ширмо-Щербинский. – Вы пани Раух? Объясните, как здесь оказался этот человек? – указал он в угол подвала.
Взглянув туда, хозяйка громко вскрикнула и испуганно закрыла рот краем воротника халата.
– Му nic nie wiemy, – нервно стал объяснять старший, очевидно, один из ее сыновей. – То mieszkanie и nas zdejma pan Kolinski…[111]
Белинский обратил внимание, что шум от появления семейства Раух привел монаха в чувство, глаза его слегка приоткрылись.
– Dlia czego tu pan? Iak pan sie nazywa?[112] – нагнулся к нему капитан и снова поднес к его губам воду.
Взгляд монаха немного просветлел, он стал шевелить губами, как будто читая предсмертную молитву.
Капитан нагнулся. Шепот становился все тише и вскоре окончательно смолк.
В глазах монаха застыло выражение глубокого страдания и скорби.
Глава 30
Сильвестр
Во Львове наступила пора традиционных сильвестровских карнавалов, которые начинались сразу после католического Рождества. Обычно в это время народ веселился до утра в городских залах и дворцах. Во Львов съезжалось множество гостей из Вены, Кракова и Варшавы. Газеты были заполнены репортажами о балах с подробным описанием туалетов дам, курьезами и скандальными историями.
Советник Червинский со всем семейством приехал на праздник в дом графини Боваровской. Нынешнее собрание у графини отличалось от прежних пышных карнавалов во дворцах Голуховского и Дзедушицких. Но все же это была счастливая возможность провести праздник в своем кругу – небольшой кучке Львовской элиты.
Дочери сразу направились в зал, откуда уже доносилась торжественная мелодия полонеза. А советник с женой присоединились к гостям, окружавшим графиню.
– Вы представляете, – сетовала она, – госпоже Кемпской, жене простого армейского майора, постоянно доставляют письма от мужа. А я от своего Генриха до сих пор не получила никакой весточки.
– Паулина, – улыбнувшись, иронически заметила супруга директора гимназии госпожа Бостл, – ты забыла, что Кемпский служит в польских легионах на стороне русских.
– А разве у русских есть польские легионы? – искренне изумилась та.
– Именно, – подтвердил советник наместничества Лазовский, – я слышал, что их уже почти полтысячи в Новоалександровске[113], и они уже освятили знамена в соборе Святого Яна.
– И кто же все это придумал? – все больше удивлялась хозяйка. – И где они берут добровольцев?
– Инициатор этого дела – некий Витольд Горчинский, помещик, – пояснил советник, – причем, говорят, все осуществляет за свой счет. Теперь они якобы ожидают прибытия из Америки еще свыше десяти тысяч поляков, которых вместе с вооружением направляют польские эмигрантские организации.
– Этот Горчинский, конечно, подлец, – возмутился старик с военной выправкой и властным взглядом, – он склоняет наших видных членов общества к участию в этих предательских дружинах в качестве офицеров. И, насколько мне известно, немало людей интеллигентных и состоятельных соглашаются. – И, раскачивая головой, он добавил по-немецки: – Das ist wirklich schrecklich. Unser Volk ist verdorbent[114].
Старый лакей внес в зал серебряный поднос с бокалами шампанского, и председатель культурно-просветительного общества доктор Фогель поспешил поднять тост:
– Za wojne powszechna, za wolnosc luduw![115]
– Боже мой, какое заблуждение, – продолжала вздыхать графиня, пропустив мимо ушей тост, – и это вместо того, чтобы сплотиться с Германией и Австро-Венгрией, да и с Англией и Францией и не дать русским создать новые королевства из несчастных славян Чехии, Болгарии, Сербии и Черногории…
– Кто знает? – решил высказаться Червинский. – Может быть, некоторые наши социалисты и правы, призывая делать ставку на Россию, считая, что ненасытность царской империи все-таки не угрожает нашей национальной жизни. Ведь в случае ее победы у поляков, как ни странно, появится больше шансов достичь желаемой свободы. Дряхлой, задыхающейся России, судя по всему, осталось жить недолго, а если случится революция – это ее доконает окончательно и Польша обретет свое счастье. А вот немцы и австрийцы в случае своей победы не позволят нам объединить наши земли.
– Maisc, estepouvantablet![116] – воскликнула графиня, нервно обмахиваясь веером. – Я ужасно боюсь этой «объединенной Польши». Мне кажется, Галиция, нашедшая защиту в конституционном устройстве Австрийской империи, потеряется в ней.
– О! Как вы правы! – воскликнул председатель Академической библиотеки Тадеуш Мошинский. – Вы, дорогая графиня, сейчас озвучили мое политическое кредо. Я всегда говорил, что революционный радикализм Варшавы убьет нашу средневековую самобытность и мы потеряем свою духовную и культурную близость с Европой. Ведь из трех частей бывшего королевства Польского только в Галиции под управлением Габсбургов наш народ стал по-настоящему свободным и самостоятельным.
– Господа, давайте спустимся на землю! – решительно возразил советник Торговой палаты господин Виньярж. – Габсбургская империя – это уже прошлое, а свободная Галиция – утопия. Не забывайте, что главная проблема сейчас – это польско-украинское противостояние, которое обострилось до крайности. Я вижу выход из этого положения только в независимом польском государстве.
– Да-да, украинский вопрос чрезвычайно важен, – поддержал его доктор Фогель, – но тут следует учитывать, что если победит Германия, то мы непременно потеряем королевство, а Австрия поспешит прибрать к рукам Подол и Волынь, что еще больше усилит украинский элемент в империи. При этом, господа, мы не сможем решить еще одну важную проблему: предотвратить захват градоуправления в Галиции евреями с их алчностью. Ведь мы, поляки, становимся для них просто ширмой. При своем якобы бесправии они пользуются огромными правами. Их тайные общества растлевают население, а главное, вытравливают патриотизм у интеллигенции.
– Sur! Maisc, estepouvantablet![117] – воскликнула графиня, увидев, как в зал вошел Альфред Сташевский вместе с незнакомым молодым господином.
– Альфред, дорогой, как чудесно, что твой очаровательный голос украсит наш праздник!
– Мое почтение, – приложился к ее руке певец, – в ваших стенах на меня всегда снисходит особое вдохновение. Позвольте представить моего друга, прибывшего из Варшавы – господина Лангерта, племянника нашей незабвенной пани Матаховской.
Гости стали с любопытством рассматривать Белинского. Имя львовской меценатки Матаховской всем было известно. О ее щедром подарке польским «Соколам»[118] – просторном коттедже в Яремче и пожертвовании солидной суммы на строительство памятника Мицкевичу в Вильно накануне войны писали все местные газеты.
– Очень приятно! – протянул капитану руку и бывший директор земского кредитного банка доктор Липтай. – С интересом послушаем свежие новости из королевской столицы.
От повышенного внимания к своей особе Белинского избавил лакей, который в этот момент внес поднос с закуской.
– Боже мой! Откуда такая роскошь?! – восторженно потер руки доктор Фогель, вытянув шею и пожирая взглядом канапки с икрой, шпротами и ветчиной.
– Этим мы обязаны нашему милому Максимилиану. – Графиня игриво коснулась веером господина Липтая.