Они — те, кто прятался за деревьями на краю прибрежной поляны — без приказа пригнулись и прижались к стволам. Потому что от саней отделилась фигура и, неторопливо, несколько неуклюже переступая на лыжах по снегу, почти не помогая себе палками, направилась в их сторону. Им сначала показалось — прямо на них. И лишь когда человек в белом облачении с черными полосами поясного и оружейного ремней приблизился к лесу, они убедились, что он забирает от них вправо. Капитану удалось рассмотреть (тот высоко поднимал ноги), что немецкие лыжи толще и короче наших и финских, и еще то, что за поясной ремень у одинокого лыжника заткнут топор. Ах, вот в чем дело! Немцы сообразили, что сдохнешь, толкая сани только руками, и не помешает вага или ваги. А это, значит, у нас лесоруб, его послали срубить подходящее деревце.
Догадка командира подтвердилась спустя минут пять, когда рядом, в каких-то двадцати метрах от них, топор застучал по древесине и задрожало, затрясло ветвями подрубаемое дерево.
Скрип лыж за спиной. К командиру подобрался старшина. Жестами (чирк пальцем по горлу, сложенные пальцы ладони бьют в грудь, потом указывают в сторону саней, палец стучит по запястью), движением губ под рыжими усами, покрытыми ледяной коркой, молчаливо складывающим слово «лазутчик», — все этим Зотов сказал: «Давай добро, командир. И быстрее. Такой шанс может не представиться больше. Понимаешь, о чем я?» Да. Шепелев понимал. Тихо снять лесоруба. Это может получиться только у старшины. Потом под видом возвращающегося с вагой немца один из нас должен пойти к саням. Один из нас… Старшине придется идти, если он снимает лесоруба, тут других вариантов нет. Кому-то еще пробираться по лесу менять старшину, забирать вагу и топор, — этим шебуршанием можно вызвать подозрение у немцев, лишиться козыря внезапности, тогда все насмарку. А к немцам удастся подойти вплотную, наверняка. Подмену смогут заметить, лишь когда окажешься среди них. Но они не успевают, оружие не в руках и на предохранителях, а старшина начинает первым, заранее приготовившись. Элемент внезапности. А их всего восемь-десять и минус один к тому времени. Правда, если у старшины не получится бесшумно убрать лесоруба?.. Тогда принимаем бой.
Командир кивнул — действуй, старшина. Зотов быстро избавился от вещмешка. Рядом с мешком на снег лег трофейный «Суоми». Проделал он это, ничем не звякнув, не лязгнув, не хрустнув.
То, как старшина действовал дальше, заставило командира на непродолжительное время отрешиться от забот и волнений и наслаждаться созерцанием искусства звукомаскировки движения. Стучит топор, трясется подрубаемое деревце, задевая соседние — Зотов проскрипит по снегу полозьями. Смолкнет там — он застыл ледяной скульптурой. Там продолжили рубку — Зотов опять оживает.
Старшина растворился в темноте, слившись с лесными тенями. Им осталось только ждать. Стук топора участился. Потом послышался звучный хруст доламываемого ствола, падающее дерево подняло и веточный треск.
Самое удобное время нападать, когда немец-лесоруб нагнется над поверженным растением или когда начнет обрубать сучки.
Какие-либо звуки оборвались. «Ну?! — командир ощущал, как натягиваются внутри него нервные пружины, взводятся нервные курки, срываются чеки гранат. — Давай, старшина, знак! Не мне тебя учить!»
В лесу застоялось молчание. Шепелев запрещал себе думать, что у Зотова может не получиться. А если… Они это услышат. Тогда немедленно открывать огонь…
Кряхтение. С той стороны, откуда прилетали звуки рубки дерева, донеслось кряхтение. И в ответ на него за левым плечом командира хмыкнул Жох. Кому еще хмыкать как не вору, который всю дорогу подтрунивал над любовью старшины смачно покряхтеть по любому случаю, а не только в сортире или на тяжелой работе, но даже, скажем, садясь на стул или поднимаясь со стула. Чтоб уж не осталось никаких сомнений, Зотов самокритично подал знак именно кряхтением.
Потом вновь застучал топор, затрещали, захрустели отсекаемые сучки. Старшина доделывал за немца его работу, появляться перед «товарищами» без ваги негоже.
«"Суоми" Зотов оставил, — размышлял командир, — что у немца за бандура висела на спине, разглядеть не удалось. Но глупо думать, что старшина с нею не управится. Еще у него на боку под курткой имеется подсумок с гранатами. Сдается мне, старшина на гранаты и рассчитывает. И правильно это. Ну, плюс нож и топор. И восемь-десять немцев (минус один, лесоруб), которых на этой войне быть не должно».
Стук прекратился. Шепелев наклонил к себе голову Хромова, нашептал на ухо то, что следует передать по цепи: как и когда вступать их отряду.
Шуршащий звук, к которому капитан привык за последние, проведенные на лыжах дни, предварил появление старшины на поляне. Шепелев всматривался в темноту, выискивая белый передвигающийся силуэт. И он появился. Толстый конец довольно длинной ваги лежал на плече старшины, а тонкий волочился по снегу. Старшина старался идти так же, как шел тот, в чьей роли он выступает: без ловкости в движениях, высоко поднимая ноги (в немецкие лыжи переоделся, разглядел капитан) и шагая на лыжах, а не скользя. Еще Зотов горбился, словно его клонит к земле своим весом срубленное и избавленное от сучков дерево. Капитан догадался, — старшина делает так, чтобы казаться ниже, он имел возможность сравнить свой рост с ростом лесоруба. А немцы своего знают, могут заметить явную фальшивку на подходе. Тени у саней оживленно задвигались. Прибывает долгожданный рычаг, с которым, как они надеялись, дело пойдет быстрее.
Капитан услышал за плечом звяканье ремня, шорох одежды. Поглядел — Жох поднял винтовку, прицелился в кого-то. Рано, рука устанет. Старшина прошел еще только половину пути. Или уже половину.
5Зотов был спокоен. Потому что знал, что он будет делать и как. Потому что знал, как поступит, если не заладится по плану. Он не засуетится, не запаникует. За плечами Империалистическая, Гражданская и Халхин-Гол. Сколько раз перед собой видел лицо врага, с которым сходились лоб в лоб, и одному предстояло помереть, а другому выдернуть штык и бежать дальше.
Зотов не боялся. За мирное время, от Гражданской до нынешних дней, поставлены на ноги дети, появились уже внуки. Если его старуха овдовеет, есть кому о ней позаботиться. Да и она мужа потеряет не по молодости, не в тридцать, не в сорок даже, когда бабе одной остаться, как мужику ногу потерять. А в первую и вторую свои войны Зотову тоже было легко — никого тогда у него не было кроме двух братьев и сестры.
К чужой смерти Зотов привык, может, поэтому и к своей относился без боязни, без тряски поджилок. «Ах, горе меня не будет!» Все в яму ляжем. Вот если бы хоть один кто-то на белом свете жить бессмертно оставался, тогда бы худо дело, от зависти измучаешься, почему он, а не я. А так… Если Там нет ничего — так и жить, получается, незачем было, раз все равно ничегошеньки не вспомнить. А если попадем куда — тогда совсем порядок, погуляем еще. И, выходит, раньше или позже мы Туда переедем — не так уж и важно.
Да, в первом бою, когда впервые довелось увидеть, как умирают на войне, во что превращает людей летящий металл, ясное дело, поплохело. Даже обморок от потрясения случился, привели в чувство санитары, а потом плюх надавали как симулянту. Да, на войне умирают не так красиво, как в гражданской постели, а результат-то, в сущности, один и тот же.
Санки эти с железным барахлом уже рядом — ему на лыжах раз сорок переступить. Видны задок и боковина. Сбоку торчат четверо, на задок присевши двое, остальные, получается, закрыты от него. Рассадка подходящая, бывало поплоше. Вот подобраться следует совсем близко. Тут ему повезло еще в том, что у лесоруба лицо закрывал темный подшлемник. Значит, можно не бояться луча фонаря, направленного в лицо. Там, в лесу, бросив в снег топор (зачем лишнее таскать), он стянул с германца его намордник. И теперь приходилось жалеть, что свой подшлемник оставил в вещмешке — фашистская шерсть сильно провоняла чесноком и сладким одеколоном. Лучше бы уж табаком, но Ганс или Фриц берег здоровье. И чесноком, небось, обожрался, чтобы простуду не схватить. Не схватит уже.
А вот с оружьицем не подвезло. Справнее было, кабы это оказался пистолет-пулемет. Ну, а попался карабин, такой же, как у Левки, на который гранатомет накручивается. Да ладно, проживем. Удача в гранатах, а не в карабине.
Вот, кстати, и пора. Сажени три до задка саней. Две.
Старшина развернул корпус налево, одновременно сбрасывая вагу с плеча на подставленные руки. Орясина ударяется в локтевые сгибы и скатывается по предплечьям к кистям, обхватывается большими пальцами там, где торчат выросты обрубленных сучков. И резким поворотом корпуса старшина запускает орясину под ноги четверым германцам, стоящим у боковины саней. Со стороны это выглядело так: уставший лесоруб, раздосадованный тем, что его отрядили на грязную работу, когда другие лоботрясничали, изливает свое недовольство в демонстративном швырянии дубины.