Читать интересную книгу Бермудский треугольник - Юрий Бондарев

Издерганный неустройством с работой, не прирученный к неурядицам без цели, к непроходящему унижению ничегонеделанием, непостоянным заработком, сжигаемый воспоминаниями о страшном октябре девяносто третьего года, металлом засевшими в памяти, Андрей все время силился призвать на помощь непробиваемое мужское спокойствие, некую неподдающуюся мужскую волю, какую издавна мечтал иметь, но убивающая мысль — он не знает, что делать с собой, круто спотыкалась о нежданные препятствия, теряла равновесие, и непредсказуемый поток мутных обстоятельств подхватывал его, нес куда-то, захлестывал, и он терял силы оставаться таким, каким хотел бы оставаться.

— Говорю: с удовольствием удовлетворен, — сказал хрипло Андрей. — Хорошую фразу я услышал здесь, в ресторане.

— Как? Чем удовлетворен? — крикнул Христофоров. — Ты оскорблен, этой… этой пигалицей! И этим напудренным с бабочкой! А я вижу, вижу — ты ее любишь!

— Добавляю с удовольствием: удовлетворен, — повторил Андрей с тугой усмешкой.

— Вот это здорово! Ну и ну! Чем? — разгорячился Христофоров. — Она тебе фигу показывает, а ты удовлетворен! Я своей прощал, а она с каждым спекулянтом в постель лезла! Прощал, прощал и напрощался на свою голову! Не-ет, а этому мордафону бубен набить бы надо! Для науки и опыта! Отвратная, напудренная харя! Ишь ты! Губа не дура… Не-ет, если не ты, то я скандал сейчас ему устрою при этом иностранце! Дам разика два по будке — и чувствительный привет! С моей пассией я набрался практики — побывал во всех милициях!

— Не трать напрасно воинственный пыл, — сказал Андрей. — Бить этому субъекту физиономию — бессмысленное занятие. К черту! Я вроде бы одурел, Ким, от всей этой глупости. Кончено. Пойду. Не допито, не доедено. По-купечески. Ты оставайся.

— Погодь! Глянь-ка туда! — дернул его за рукав Христофоров. — Они тоже уходят. Хрен знает что: за столом еще сидят, а они уходят! Вдвоем почему-то. Понимаешь? Интересно, в какой иномарке он ее повезет? И куда? Как он назвался? Виктор Викторович? Скорпион! Руки чешутся!

Андрей посмотрел мельком: изящный Виктор Викторович грациозно отодвигал стул, помогая Тане выйти из-за стола, затем пошел следом за ней из зала.

— Что ж, подожду, — сказал Андрей и вынул сигарету. — Не хочу встречаться в вестибюле.

— Напрасно! — не унимался Христофоров. — Нахлопать бы ему для приличия по красивенькой вывеске, чтоб заблеял! Не хочешь — разреши мне! Милиция меня не пугает… Наляпаю им милицейских фотографий — и утюг в шляпе! Ударить бы в бубен, а?

— Замараешь руки в пудре. Будь здоров, Ким. Спасибо за компанию. Звони и заходи.

— Ты посмотри, посмотри — он ее уводит. Я бы не стерпел! У тебя железные нервы, Андрей!

— Если хочешь — стальные.

Он вышел из гостиницы через десять минут и уже не увидел то, что хотел почему-то увидеть Христофоров — марку машины.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На лестничной площадке, перед дверью в квартиру он в нерешительности повертел в руках ключ, но позвонил в мастерскую (двери были рядом), и не сразу из глубины комнаты раздалось раскатистое гудение Демидова:

— Херайн, открыто! Кто там?

— Это я. Постараюсь не помешать, — сказал Андрей, входя в знакомый запах красок, гипса, сухого холста и дерева, запах, прочно связанный с дедом и родственный с детства.

Демидов, в рабочей ковбойке, сидел на табурете посреди мастерской, спиной к Андрею, а когда тот вошел, посмотрев из-за плеча, сказал:

— Привет, внук, возьми табуретку и сядь слева. И помолчи.

— С удовольствием удовлетворен, — проговорил Андрей, ужасаясь, что механически повторяет чью-то глупую, застрявшую в памяти фразу, чью-то пошлую бессмыслицу.

— Что? — Демидов покосился воспаленным глазом. — Чем удовлетворен? Да и слово какое-то сверхпротивное: удовлетворен…

— Нет, так, чепуха.

— Чепуху глаголить воздержись. Не полезно. — Демидов вздохнул ноздрями. — Что значит удовлетворен?

— Ничего. Прости, дедушка.

— Коли есть желание, посиди, посмотри и помолчи. Вся огромная мастерская, обильно освещенная электрическими лампами, что не всегда любил Демидов, была сейчас похожа на музей: незаконченные картины, обычно повернутые к стене, были поставлены лицом к свету, эскизы и этюды в гипсе, молотки, скальпели убраны на стеллажи и в ящик, с мраморных блоков, со старых скульптур была сметена пыль, пол, заляпанный красками, подметен. И этот порядок, наведенный Демидовым, вносил нечто обновленное в перенаселенную картинами мастерскую. Сияние, блеск и искристость радостной солнечности на траве, на листьях и в воде; чернильные тени и прозрачность осени; октябрьское небо, грозно нависшее громадами туч над крышами предвечерней Москвы с редкими огнями в окнах; толпа мокрых зонтиков на автобусной остановке; горящий Белый дом, из окон которого вверх и в стороны черным траурным распятием расползался дым, и сквозь него просвечивало что-то белое, еле уловимое, скорбное, как туманный лик Христа; внизу — танки на мосту, рывки огня из поднятых стволов; люди, исполинским вихрем наклоненные в одну сторону, в страхе и гневе бегущие мимо баррикады по лужам крови, мимо растерзанных автоматными очередями убитых; тусклое утро перед дождем, улица Москвы, колонна машин и бронетранспортеров, дымящая походная кухня, на прицепе металлическая бочка с крупной надписью «вода». В машине — сонные, тупые, ничего не выражающие лица солдат. И опять россыпь пейзажей: солнце, сугробы, иней, мучительная синева февральского неба, апрельская капель с крыш; знойный день, утонувший в озере сосновый бор с песчаными обрывами, поросшими могучими корнями. Вблизи пейзажей — портреты, лица простые, твердые, утонченные, застенчивые, погруженные в себя мудрые лица стариков и ясные, словно солнечные зайчики, лица детей, бронзовые и мраморные бюсты Жукова, Королева, Шолохова. За бюстами — прелестная мраморная статуя обнаженной девушки строгой красоты, с поднятой головой, с заложенными за спину руками, статуя, которую Демидов наотрез отказывался продавать в музеи по причине, о которой догадывался Андрей, — натурщицей была молодая любовь деда, его ученица, ставшая женой… Он был пристрастен к этой работе, и ни знаменитый «Достоевский», мыслитель, скорбящий по всему неоплаканному миру, ни поднебесный духом «Сергий Радонежский», ни божественная «Уланова», изваянная как летящее между небом и землей колдовское перышко, ни патриций духа «Иван Бунин», ни «Петр Первый» с непрощающими глазами сурового властителя и руками молотобойца в перстнях — ни одна из этих скульптур не была ему так близка, как «Девушка с поднятой головой». И думалось Андрею, что здесь было незабвенное, давнее, как невозвратная молодость деда. Однако последняя работа, названная «Катастрофой», которую Демидов начал с конца восьмидесятых годов и все не заканчивал, притягивала его не меньше, не отпускала, одержимо привязывала его — и тут чувствовалось что-то пугающее Андрея. «Пока пишу эту картину — живу и катастрофа не произойдет. Как только закончу — умру и произойдет катастрофа. Не в том дело, что она может быть по исполнению гениальной, а в том, что в ней — я».

«Катастрофа», занимающая половину стены, была занавешена. Картина эта казалась Андрею давно полностью законченной, Демидов же время от времени подолгу простаивал перед ней с палитрой, отходил, подходил, разглядывал вблизи и издали, справа и слева, иногда делал мазок, отбрасывал кисть, садился к столу, закуривал, погружал пальцы в изжелта-русую бороду и так сидел подолгу. Что не доделано в «Катастрофе», нельзя было понять, но порой Андрей замечал: что-то менялось в картине, становилось грознее, трагичнее, необратимее. И появлялась мысль, что гораздо большее стояло за дорожной катастрофой, за гибелью в осенней ночной грязи мужчины и женщины, олицетворявших род человеческий, его начало и конец под колесами неумолимого рока в образе раскоряченной чудовищным крабом грузовой машины, убившей в каком-то безумстве, на пустынной полевой дороге, саму жизнь.

Демидов курил и маленькими глотками отпивал из бокала коньяк, смешанный с боржомом, поводя воспаленными глазами по неисчислимым пейзажам на стенах, и прикрывал веки в неизбывной усталости. Андрей не впервые догадывался, что дед не очень здоров, что только самолюбивая натура держит его на ногах, показной бодростью умело скрывает недомогание, поэтому выглядит на людях молодцом, подкрепляясь коньяком или водкой, что вовсе ему не в пользу. И Андрею вдруг стало жаль деда с его неутомимой «светосилой» (по определению Василия Ильича), громогласностью, дерзкой издевкой над недругами или малоприятными людьми, с его усилиями сохранить то, что нельзя вернуть из прошлых лет.

— Устал, наверное, дедушка? — растроганно проговорил Андрей и, нарушая отношения, заведенные между ними, обнял его за плечо, теплое, крепкое не по-стариковски. — Пожалуй, коньяк сейчас не нужен?