Читать интересную книгу Бермудский треугольник - Юрий Бондарев

— О слабых?.. — поморщился Андрей. — Наш сиятельный тоже о кого-то вытирает ноги. Не о нас ли с тобой? Что-то не то происходит на белом свете, Ким.

— Не надейся, не отвечу. Я глупее тебя, Андрюша, значит, счастливее тебя, уяснил? Я сделал, что мог: сбросил с плеч обузу. Бежал с каторги, которую ты еще не знаешь. Поэтому: живи пока живется. Плетью обуха не перешибешь. Все само собой придет к общему знаменателю. Что происходит? Я в высокой политике не петрю и хочу плыть по течению. Что это? Ты — что?

— Что значит «что»?

— Ты о чем, Андрей? Куда ты смотришь?

— Ничего не понимаю. Это она? Откуда здесь она?

— Кто она?

Андрей, растерянно хмурясь, смотрел в зал, в сторону длинного стола, где все громче, все оживленнее продолжали шуметь, кричать, улыбаться, произносить тосты, празднично стрелять пробками шампанского — эта беззастенчивая восторженность выделялась в общем ресторанном гуле, и в этом неприятном хаосе возбужденно смешанных человеческих звуков и голосов шла меж столиков прямо к Андрею незнакомая, выточенная будто из чего-то драгоценного, и будто чем-то знакомая женщина в прозрачной блузке, в такой короткой юбке, что вызывающе видны были колени, часть бедер, и внезапное, чудилось, колдовское узнавание сна оглушило Андрея, сбило дыхание, он не мог представить ее в ресторане, в таком слишком открытом костюме, но ее волосы цвета светлого золота, темно-серые глаза, тепло плещущие смехом, ее ровная походка «по жердочке» не могли не принадлежать Тане — да, это была она, Таня, присутствие которой здесь он не в силах был вообразить. И он встал, еще не веря, как в тумане наваждения, сделал несколько шагов к невозможному двойнику Тани — и наваждение не исчезло. Она легко шла ему навстречу, протягивая руку.

— Андрей, — сказала она смеющимся голосом, и он почувствовал пожатие ее пальцев. — Вот странно! Я увидела тебя издали и сначала не поверила! Просто невероятно! Каким образом ты здесь? Ты ходишь по ресторанам?

Он улыбнулся неловко:

— Я хотел это спросить у тебя, Таня.

— Как я оказалась здесь? Меня привел сюда мой преподаватель по эстетике, он добр и очень талантлив, — заговорила она, с искренней радостью сияя глазами ему в глаза. — Вчера приехал знаменитый итальянский модельер, кутюрье Петини, захотел посмотреть нашу школу. Ему показали, он восхищен, представь — понравилась ему и я. Он даже спросил, не соглашусь ли я поехать в Париж, где будет его показ осенью. Конечно, это чисто итальянский комплимент, цена которого моя грошовая обворожительность.

— Совсем уже прекрасно, — пробормотал Андрей, преодолевая первую неловкость, и осторожно взял ее за локоть, подвел к столику. — Я рад, Таня… Пожалуйста, побудь с нами. Хотя бы несколько минут. Правда, у нас пока еще не кричат «браво» в честь успеха у иностранцев. Но зато я познакомлю тебя с известным фотографом, — говорил он, зажигаясь против воли иронией после ее слов об итальянском модельере. — Это мой друг — Ким Христофоров. Снимал почти всех звезд Европы. Не коммунист, не демократ, не монархист. Свободен во всех смыслах. Гражданин мира. Так же, как считали себя греческие философы в невозвратные золотые времена.

Вытаращив замершие глаза в обводе рыжих ресниц, рослый Христофоров воздвигался над столиком, не отрывая взгляда от Тани. Она подала руку, не выдержала его завороженного внимания и засмеялась.

— Вас звать Ким? Коммунистический интернационал молодежи?

Он клюнул носом в индийский браслетик на ее запястье, сказал невнятно:

— Что-то в этом роде… Кто вы такая? Мэрилин Монро? Вивьен Ли? Любовь Орлова?

— Ни то, ни другое, ни третье. И даже не четвертое. Я просто Таня, — сказала она, обдавая его мягким светом глаз. — К сожалению, я не могу остаться с вами, мальчики. Меня отпустили на минутку. Я обманула их, сказала, что увидела одноклассника. Понимаете, итальянца интересует молодежь, и он все время задает мне какие-то странные вопросы. Что я люблю? Что пью? Какой цвет мне нравится? Не вопросы, а скучища дикая. Но мне неудобно уйти, мальчики. Андрей, позвони, пожалуйста, и заходи. Или я позвоню. Хорошо?

— Шпион. Агент цээру.

— Кто? — испуганно не поняла Таня.

— Ваш итальянец, — мрачно ответил Христофоров и с притворной свирепостью спросил: — Вы его любите?

— Кого? — опять не поняла Таня.

— Андрея, без всяких сомнений. — Христофоров по-боевому выставил вперед подбородок. — Не советую. Четыре раза женат. Судим за двоеженство. Отсидел десять лет. Всем четырем платит алименты. Собирается бежать в Иорданию. С мечтой о гареме. Любит жениться — основная черта. Вот характеристика этого молодца. Выходите за меня. Я свободен, разведен. Потом я — рыжий, красивый сам собою, мне от роду не сотня лет… И к тому же большой дурак, а дураков любят женщины.

Он неразборчиво острил, как острили многие из поколения Андрея, беззаботно смеялся над самим собой, явно желая понравиться своей легкостью Тане, но что-то печальное послышалось Андрею в самонасмешливой болтовне Христофорова, так косвенно мстившему и себе, и жене, и невезению в семейной жизни.

— Я вижу — вы его любите, — Христофоров мотнул головой на Андрея. — За это я вас с завистью презираю!..

— Нет, нет, — быстро сказала Таня. — Я никого не люблю. Прости, Андрей, я должна идти. Я пришла, чтобы поздороваться с тобой, — заторопилась она, и ее глаза с каким-то новым оробевшим выражением мелькнули по лицу Андрея. — Вот уже за мной идут, — добавила она, оглядываясь.

В проходе между столиками к ним гибкой балетной походкой приближался человек лет сорока пяти, с полоской проседи в волосах, в приталенном костюме, с черной бабочкой на манишке, его очень белое лицо, казалось, напудренное, было красиво какой-то сценической красотой, его несколько усталый взгляд выказывал искусно заготовленную любезность, какую замечал Андрей у режиссеров, артистов и тщеславных чиновников от культуры, тронутых сладкой отравой известности.

— Добрый вечер, господа, прошу снисхождения! Не вытерпел, чтобы не посмотреть на одноклассника Татьяны, — проговорил он звучным плавным голосом и, кратко представляясь, сделал движение подбородком, — Виктор Викторович, — после чего добролюбиво обратился к Андрею: — Это, вероятно, вы, молодой человек. Я — Танин преподаватель. Очень приятно, очень. Но позвольте, тем не менее, мне нарушить вашу беседу и увести Татьяну, о чем крайне сожалею. Татьяной интересуется иностранный гость, и это касается ее профессии, а данная причина немаловажна, поверьте мне. Я виноват, помешал, поэтому еще раз прошу снисхождения.

Он подставил Татьяне полусогнутую в локте руку, она положила послушную кисть на рукав его дорогого костюма, в краткой растерянности глянула на Андрея по-детски расширенными глазами, сказала холодновато:

— Если найдешь нужным, позвони.

— Если найду нужным, то позвоню, — ответил Андрей через силу уравновешенно; ее новая официальная фраза «если найдешь нужным» отчужденно отодвинула, закрыла ее, и, справляясь с собой, он увидел, как она тряхнула неправдоподобно золотистыми, пшеничными волосами и безупречной походкой «по жердочке» уже смело пошла вместе со своим изысканно вежливым преподавателем, удаляясь по ковру среди столиков. Справа и слева мужчины поворачивались к ней с замедленным, провожающим любопытством.

Андрей сел, и Христофоров с расстроенным видом протянул ему предупредительно налитую рюмку.

— Твоя гибель, — сказал он. — Сдается мне — девочку завлекают в золотые сети. Такие же чудесные, как ее волосы. Мой вариант повторится. Бойся всех красивых вертихвосток! Драпай без оглядки. Босиком удирай. В одних носках. Она уже на крючке у этого напудренного с бабочкой. Женщины, женщины, кто вас только выдумал? Кто? Она чем занимается-то? Артистка, небось? Или что-то в этом роде?..

— Что-то в этом роде, — ответил невнимательно Андрей. — Учится в какой-то студии, то ли на курсах. Мечтает быть манекенщицей.

— Эт-того еще не хватало! — вскричал Христофоров. — Петля! Удавка! Оглоблей по голове! Да ты что? Обрубай концы, пока не поздно! Что можно иметь с девицей, у которой сквознячки в голове? Моя хоть администратором была… Бежать, Андриканис, смазать пятки и в одних трусах улепетывать, пока тебя не облапошили, как меня, дурака лопушастого! Долой всех смазливых стервоз, хорошеньких, миленьких, как овечки!

— Перемени пластинку и помолчи-ка с твоими нравоучениями! — отрезал Андрей. — Я тоже — что-то вижу. Твое «долой» — болтовня и всхлип.

— Меняю пластинку, — присмиренным голосом сказал Христофоров. — Так или иначе — а как быть? — И скоропалительно воскликнул: — Слушай, Андрюшенька, у тебя стал какой-то траурный взгляд. Что такое?

Издерганный неустройством с работой, не прирученный к неурядицам без цели, к непроходящему унижению ничегонеделанием, непостоянным заработком, сжигаемый воспоминаниями о страшном октябре девяносто третьего года, металлом засевшими в памяти, Андрей все время силился призвать на помощь непробиваемое мужское спокойствие, некую неподдающуюся мужскую волю, какую издавна мечтал иметь, но убивающая мысль — он не знает, что делать с собой, круто спотыкалась о нежданные препятствия, теряла равновесие, и непредсказуемый поток мутных обстоятельств подхватывал его, нес куда-то, захлестывал, и он терял силы оставаться таким, каким хотел бы оставаться.