Читать интересную книгу С чужого на свой и обратно. Записки переводчицы английской полиции - Светлана Саврасова

Жаль, что я не смогла обсудить этот вопрос с Серафимой из Лодзи. После моей бабушки Маши она оказалась наилучшей собеседницей на такую трудную тему, как прикладная теология. В возрасте шестидесяти семи лет она умирала в больнице в Дорчестере. Не разрешала сделать себе переливание крови. Она отказывалась так решительно, что у меня внезапно проснулось одно детское воспоминание. Когда-то я была в Бобруйске в бане с бабушкой. Рядом с нами мылось из тазика огромное тело. Оно кашляло, плевалось, сморкалось, один раз даже испустило газы. Сейчас, анализируя то зрелище с высоты всего своего жизненного опыта, я понимаю, что у того тела было воспаление легких или даже туберкулез, и оно пыталось выпарить из себя эту болезнь. Смыть ее в дыру в сером бетонном полу. Но тогда, в детстве, меня взволновало кое-что другое: на том теле не было пупка!

– Бабушка, смотри, это Ева!

– Какая Ева?

– Ну та, из рая! Которую выгнали из дома за сворованное яблоко.

– Побойся Бога!

– Почему? Ты ведь сама говорила, что Бог – отец для всех нас. А в детском саду говорили, что Ленин для нас – как дедушка. А что, у Ленина когда-то родился Бог? Ева должна была немного состариться. У нее нет пупка! Надо спросить, а где Адам, в мужском отделении моется?

– Марш в парилку! Ерунду несешь! Прости нас, Господи.

– В парилке слишком жарко! Мне там ноги и попку жжет. И волосы трещат!

– Это хорошо. У тебя с потом вся простуда и дурь выйдут. Дома дам тебе еще чаю с малиной, и тогда завтра сможешь пойти кататься на санках.

– Я не могу тут сидеть, попу жжет!

– А ты представь, как будто пришли фашисты и стали тебя пытать, посадили на горячую сковороду, чтобы ты выдала своих друзей. А ты должна выдержать и никого не выдать!

– Они сами придут! Как узнают, что фашисты меня мучают, то придут и скажут: мы ее друзья! Хватайте нас, только отпустите ее со сковороды.

– Как бы не так!

– Нет так! Настоящая дружба – такая, бабушка. У тебя нет друзей, поэтому ты и не знаешь. У тебя только дедушка, ну и Ленин с Богом. А у меня есть. Ленка Гутек точно придет к фашистам! И Женька Маньков. И Лариска Мурина! А если я привыкну к этому жару, то после смерти Бог со мной помучается. Тогда уже без толку будет отправлять меня в пекло. Как тогда он меня покарает за грехи? Ах! Ага! Бабушка! Поэтому люди и сидят на тех полках в парилке? Привыкают? Чтобы не бояться Бога?

– Да замолчи ты! Замолчи! Господи, прости этот вздор невинному ребенку!

– Не волнуйтесь, бабонька! Я вам уступлю место, садитесь вот рядом. Интересная девчушка у вас А в церковку с бабулей ходишь, золотко?

…В конце концов Серафиме стало так плохо, что кивком головы она согласилась на операцию. Попробовала потом подправить свое решение, прошептав из-под анестезийной маски:

– Только режьте.

– Что она говорит? – спросил хирург, толстый доктор по имени Чарли.

– Говорит, что разрешает только резать.

– Я буду спасать ее всеми возможными способами, – ответил хирург.

Во время длившейся почти пять часов операции ей сделали два переливания крови. Когда она начала приходить в сознание, в последние минуты действия наркоза ее глазные яблоки забегали, как при малярии, и, еще не окончательно придя в себя, она спросила:

– Влили? Влили?

Что я должна была сказать? Я только переводчица. Чарли стоял рядом, он и ответил:

– Да. 220 миллилитров крови и 180 миллилитров физиологического раствора.

– Боже! – закричала она шепотом. – Боже! Я все время берегла ее. Все время! Душу твою. Обманулась. Предалась. Соблазнили меня надеждой… Боже! Прости. Прости. Устрашилась. Предалась. Прости!

И так три часа подряд. Держа мою руку в своей. Она давила ее, мяла и сжимала как неодушевленный предмет. Один раз я ойкнула. Она очнулась. Посмотрела мне прямо в глаза, как в окуляры атомного микроскопа:

– Ты веришь в Бога?

Тряхнуло током от макушки до ногтей, однако ответила:

– В твоего Бога? Нет.

– Почему?

– Жестокий. Упрямый.

– А в католического?

– Нет.

– Почему?

– Защищает педофилов. Никак не может договориться с православным…

– А в православного?

– Нет.

– Почему?

– Сдал власть Сталину.

– Тогда в какого?

– Не знаю. В какого-то внутреннего. Происходят какие-то странные случаи, которые ничем не могу объяснить, только как будто… нет, не знаю…

– Только Им!

– Может быть… Какая-то психическая связь с другими людьми. Такой эмоциональный интернет. И все само по себе. Это что-то паранормальное, неземное…

– Но что? Ну например?

– Ну не знаю… Интуиция, предчувствия, сны. Особенно сны… Я как будто выхожу из тела во время сна. Иногда просыпаюсь в чужом теле и пару часов всеми своими чувствами ощущаю себя кем-то другим. Ложусь спать и просыпаюсь уже собой.

– Изыди, дьявол! Ты тащишь меня в ад! Боже! За что?

– Да отпустите мою руку!

– Забирай свою клешню! Изыди!

– Больно же! Медсестра спрашивает, нет ли каких-то проблем. Что мне ей ответить?

– Я загубила жизнь свою! Не сдержала слова, данного Богу! У тебя кривда в голове. Увидь правду, поверь – может, тогда будет мне прощение, за спасение твоей души. Чужая кровь! Она кипит в моих жилах.

– У больной впечатление, что кровь кипит в жилах.

– Мы можем только увеличить дозу морфина. Но это опасно, она может потерять сознание.

– Серафима, можно добавить морфина. Но ты можешь потерять сознание.

– Да покарает вас Единый Настоящий Бог за чужую кровь в моих жилах! Та жирная лахудра, кажется, беременна? Чтоб выблядок сдох в утробе!

Перевела, что предложение о дополнительной дозе морфина не было принято.

Через два с половиной часа попросила дать еще морфина. Ее предупредили, что в этом случае прийти в сознание будет проблематично. Она приняла это к сведению. После укола замолкла. Обмякла. Ее ладонь дрожала. Не пульсировала. Дрожала. Дышала ровно. Через полчаса медсестра попросила меня выйти из бокса.

– Давайте подпишу форму. Спасибо за помощь.

– То есть?

– Вы можете идти.

– Куда?

– Домой.

– Как домой? А больная?..

Не смогла уйти. Написала на фактуре время выхода из бокса. Получила подпись начальницы. Посидела немного в кухоньке в конце коридора. Потом на сестринском посту. Потом на табуретке у двери бокса. Потом запищала вся аппаратура! Но никакой особой реакции не последовало. Никто не ринулся по больничному коридору с развевающимся полами белого халата. Никто не подбежал к ее постели, чтобы, держа ее седую голову у себя на коленях, впиться в ее уста поцелуем жизни. Вместо этого очень спокойно пришла беременная медсестра. Вошла в бокс. Выключила пищащий прибор. Отправила кому-то сообщение с пейджера, прикрепленного на поясе ее объемистой талии.

– Вы не можете отпустить ее от себя, – сказала она мне. – Нельзя так. Учитесь отпускать.

Боже, пусть бы все это вернулось и происходило сейчас! Сейчас, может, нашлись бы нужные слова. Сказала бы: «Отпусти этого Бога. Нельзя так! Учись отпускать». Я знаю, как это бывает. Именно так я цепляюсь за роман с моим любимым. Я не могу его отпустить. Я имею в виду – роман. Мы уже давно не вместе. Века. Эпохи. Но я все время с ним. Судорожно, неестественно, ненормально, аномально. Но у нас, у людей, это так.

Так было у бабушки Маши – она ждала старшего сына, моего двоюродного дядю Мишу. Он сбежал из дома на фронт. Последнее письмо прислал из тех мест, где новобранцев сажали на катера и плоты и переправляли на другой берег – в Сталинград. И потом все ее письма возвращались. Засох куст смородины у забора. А согласившаяся погадать за две последние картофелины цыганка сказала, что он никогда уже не вернется. Но бабушка не отпускала его от себя.

Я тоже не отпускаю. Так что я понимаю тебя, Серафима, я понимаю, что ты тоже не отпускаешь ту боль, то предательство, тот страх, ту панику. Ту растерянность. То неверие в очевидное. То ожидание кары, которую ты пытаешься уменьшить раскаянием. То ощущение, что все не так. Не так. Все не так, ребята.

…Начиналось у нас с ним так хорошо, а стало не то что бы плохо, а как-то криво, смутно, как будто через темные очки и в паутине. Он мог бы приехать. Но не приехал. Был слишком занят. Чем? Неважно, приеду через неделю. Он приедет ко мне через неделю! Что тебе приготовить? Что ты! Мы пойдем в ресторан. Тот, тайский, на углу, твой любимый. Он помнит! Помнит мой любимый ресторан! Я его приглашу!

Боже! Как ты мог допустить?.. Разве ты глухонемой? Или ты спишь? Не интересуешься мной? Наверное, я потеряла Тебя тогда, когда научилась так сжимать ягодицы в парилке, что могла уже сидеть на полке дольше, чем бабушка Маша, и перестала бояться фашистов и адского пекла.

– Почему ты со всем соглашаешься?

– Я соглашаюсь с тобой, любимый.

– Ты не слишком-то считаешься с собственным мнением, правда?

– Считаюсь. Оно такое же, как твое.

– Жаль. Может, немного поспорим?

– Зачем?

– Разозлись и скажи: «Поцелуй меня в жопу!»